— Поможет! — с готовностью замотала та головой, украшенной десятком бигуди. — Тарантас свой заведет и поедет. Я только из гаража его вытащу, а то напьется еще. Ой, Сережа, ты же с дороги! Иди на кухню, покормлю хоть!
Боря уполз к себе, собирать вещи, а я наворачивал жареную картошку с солеными огурцами. И казалось мне, что ничего на свете и вкуснее быть не может. Картошечка! Да с лучком! Да еще любящими руками для своей семьи приготовленная. Это был восторг! Да и огурчики оказались на славу. Крепенькие, хрустящие, соленые в меру. Прямо как я люблю. Тарелку я приговорил вмиг, а Зойка сидела напротив, подпирая кулаком щеку, и разглядывала меня, словно не узнавая. В ее глазах я видел странную задумчивость.
— Ты так изменился, Сережа, возмужал, — сказала она наконец, но я ничего не ответил. Лишь поблагодарил и пошел к себе.
— Мужу ни слова, — сказал я и открыл, наконец, дверь в свою комнату. — Сама понимаешь, почему.
— Да уж, не дура, — услышал я спиной, но поворачиваться не стал. Пусть сама разбирается со своим алкашом.
Я осмотрел знакомую комнату. Тут все осталось как раньше, только пыль лежала слоем толщиной в палец. И мамы больше не было. Доконала ее эта жизнь. И я ее доконал… А ведь у меня больше и нет никого на всем белом свете. Жестоко покарал меня господь. Я забрал жизнь у плохого человека, а за это он вырвал сердце из моей груди. Не положено людям обрывать нить, которую ткали не они. Ведь даже хоронила маму соседка Зойка, которая и не поняла сейчас, что я только что расплатился с ней за эту услугу. Она была слишком чиста сердцем, чтобы считать это услугой. Она мою маму искренне уважала. Зойка тогда по привычке, записанной в генах всех советских людей, пробежала по соседям, собрав по пятерке, и все устроила.
Я включил старенький Рекорд и бездумно слушал вздор, который несли растерянные дикторы. Им еще верили. А я уже не верил. Я знал цену их успокаивающим словам. Ну и вранью Ельцина, которого тоже показали. С похмельной рожей тот о чем-то вещал с трибуны Верховного Совета. Я щелкнул выключателем, погасив очко этого духовного мусоропровода. Мне стало противно.
За дверью раздавался глухой бубнеж Витька, который никак не мог поверить в свое счастье, и громогласные команды Зойки, которая была счастлива выгнать из дома соседа на ночь глядя и занять все его двенадцать квадратных метров. Она вселит в новую комнату своих отпрысков, и наконец-то вдоволь потрахается с собственным мужем, впервые за много лет.
Вот такой вот получился мой первый день в родном доме. Что-то слишком много событий, устал я, как собака. Я разобрал старенькую софу и расстелил белье, которое мама всегда хранила в шифоньере. Впрочем, поспать мне не удалось, потому что в дверь кто-то очень тихо, но решительно постучал. Да ладно! Неужели…
— Я зайду? Дети уже заснули, а Витька только ночью приедет. Он Борьку с вещами к матери повез.
Она сняла бигуди и надела обтягивающий пышные формы халат. И даже глаза подвела, зараза. Не дождавшись ответа, Зоя мягко уперлась мне в грудь и отодвинула вглубь комнаты. Она одним движением развязала халат, держащийся на бантике. Под ним ничего не было, а я, как завороженный, смотрел на налитое красотой и желанием тело. На меня уставился крупный бюст с набухшими сосками. Я хотел было что сказать, но она закрыла мне рот поцелуем.
— Ни слова сегодня, — прошептала она, когда наши губы на минуту разомкнулись. — Просто обними. Этого никогда не было, и это больше никогда не повторится.
Я опустился вместе с ней на софу, жадно лаская недоступные мне раньше прелести. А потом перевернул ее на спину и услышал слабый стон. Ну до чего же она хороша!
Как, оказывается, здорово быть молодым, — думал я в который раз за сегодня. И почему я не ценил этого раньше?
Глава 6
Утро напомнило о себе сосущей пустотой в брюхе. Все же несколько последних лет я жил по строгому расписанию — с утра каша из сечки или другой крупы, на обед вонючий суп с гнилой капустой, макароны с тушенкой. Вечером обычно давали картошку с какой-нибудь дешевой консервированной рыбой, что и кошке жалко скормить… Сидельцы, конечно, часто готовят сами, и это спасает ситуацию. Но наличие графика накладывает свой отпечаток. В шесть утра подъем, в семь первый прием пищи.
Надо будет мотнуться в магазин и на рынок, прикупить еды. Наш старенький холодильник Полюс стоит на кухне, но он пустой и стерильно чистый, и даже от сети отключен. Первым делом включить его — пусть наберет холода.
Я осмотрел комнату при ярком утреннем свете и поморщился. Не с моими двумя жизнями капризничать, да только существовали мы с мамой откровенно бедно. Если хуже не сказать. Комната три метра на четыре с половиной, с одним окном, рама в котором разбухла так, что едва открывалась форточка, а краска полопалась и облетала белыми неаккуратными лепестками. Шифоньер, старенькая софа на качающихся ножках и раскладное кресло, на котором я спал почти столько же, сколько себя помню. Ах да! Сервант с посудой за стеклом и книжная полка. И пыль! Очень много пыли на всем этом. Терпеть не могу пыль — тюрьма приучила к чистоплотности.