Ветер дует теперь прямо в лицо, остервенело швыряет лопающуюся в воздухе пену.
Травы на Фуругельме такие, что хочется стать коровой. Там отличная пресная вода, глубокие бухты и обширные уединенные пляжи. Как вспомнишь перенаселенный Крым, даже смешно становится. Прав Александр Ильич, очень нужны здесь люди, как нигде в другом месте нужны.
Вдруг что-то завизжало, залязгало, и мы резко сбавили ход.
— Пробуксовывает сцепление, — сказал Володя и протянул Юре три копейки.
Юра наклонился над мотором и, улучив удобный момент, сунул монету в муфту. Но ее тут же стерло и выбросило с диким, пронзительным воем. Володя достал пятак. Эту жертву мотор принял более охотно.
— Как автомат с газировкой, — ответил Володя.
Ветер размазал облака по всему небу. Размытыми перьями улетали они от остывающего солнца.
Осторожно обогнув наклонный частокол рифов, мы вошли в гребешковую бухту.
Желтовато-белая осыпь раковин напоминала глыбу черепов на картине Верещагина «Апофеоз войны».
Заросший ивами мыс и две похожие на гребенчатых крокодилов полосы рифов надежно защищали бухту от ветра.
Но странным показался внезапный этот переход от ветра и легкой качки к абсолютному спокойствию и тишине. Это было колдовство, и все здесь казалось заколдованным: зеленеющая стеклянная толща необыкновенно прозрачной воды, ленты зостеры и неподвижные звезды на битых черепках гребешков, жуткая костяная груда на берегу.
Дно быстро повышалось, и мы шли самым малым ходом, все время промеряя багром глубину. Не знаю только, зачем мы это делали, когда на дне была видна самая малая песчинка.
— Стоп, — сказал Володя и бросил якорь. — Теперь чуть назад.
Но якорь не зацепился за грунт, а пополз по песку, разгребая раковины. Только после третьей попытки он зарылся куда-то в траву, и канат натянулся. Мы попрыгали в шлюпку и на веслах пошли к берегу. Но и «Теща-Кума» не смогла довести нас до места. Ее просмоленное днище заскрипело о гребешковую груду и остановилось. Пришлось НЭре, благо он был босиком, прыгать в воду и подтаскивать шлюпку к берегу.
Мы бродили по этой тарелочной горе, инстинктивно стараясь не раздавить вымытые дождями и солнцем раковины. Но они лопались под ногами с жалобным скрежетом. Миллионы тарелочек, пепельниц, ламповых абажуров.
Юра, сидя на вершине горы, запускал их в море, считая, сколько раз гребешок подпрыгнет на воде. Личный рекорд его, кажется, был девять.
— Между прочим, — сказал я, — в московских зоомагазинах гребешки идут по пятьдесят две копейки за штуку.
— А тут сидит парень и швыряет в море полтинники! — обрадовался Александр Ильич.
Все засмеялись.
— Смейтесь, смейтесь, — сказал Нейфах, — у вас во Владивостоке они еще дороже. Я видел в ГУМе, в отделе сувениров.
— А что, Александр Ильич, может, наладим совместными усилиями сбыт гребешков по Союзу? — предложил Володя. — Вам деньги пойдут на строительство, мы пустим их на закупку оборудования.
— Эх, ребята! — Александр Ильич тоже швырнул гребешок в воду. — Ракушки — это мелочь. Тут у нас столько богатств, столько богатств, что только успевай поворачиваться.
На нашем фарфоровом камне работает Ленинград, а скоро и весь Советский Союз будет, всю, значит, фарфоровую промышленность мы снабдим сырьем. Видели бы вы эту гору! Белая как снег, без единой травинки. Прямо экскаватором ее разрабатываем. А Гусевское месторождение кварцевого песчаника? Наше стекло золотую медаль в Монреале получило. Такого кварца больше нигде нет. Мы и дома из стекла строить будем. Я уже архитекторам задание дал. Пусть люди уже сегодня живут в домах коммунистического типа. Не только же квадратные метры важны, но и красота. Глаз радоваться должен. А еще у нас тут…
— Есть малахит, — сказал я, показывая большой сине-зеленый камень, который нашел на берегу.
— А ну-ка? — Володя взял его из моих рук и отбил кусочек. — Действительно настоящий малахит, причем отличный, хотя и много породы.
— Вот видите, — Александр Ильич развел руками, — и малахит есть, и уголь, и газ! Люди нам нужны. Люди прежде всего. Среди всей этой красоты надо построить такие дома, чтобы человек как увидел, так прямо и ахнул. Тогда он навсегда останется здесь… Я сейчас нам кое-что к ужину раздобуду.
Он ушел в травы, а мы стали выбирать раковины в подарок друзьям и знакомым. Из этой груды гребешков всех цветов и калибров можно в полном смысле слова составить целые сервизы. Большие раковины не только заменяют тарелки в походных условиях, ими можно украсить и любой званый вечер. Подать, к примеру, рыбную закуску.
Вернулся Александр Ильич с пучком отличного горного лука.
— Прямо тут растет? — удивился Нейфах.
— Да! Мы его едим. И молодые побеги папоротника тоже. Только их надо знать, как приготовить.
Мутная плесень затянула небо. Холодным овалом сверкало вверху затуманенное солнце. Хмурые желтые полосы появились над светлой линией горизонта.
Пора было возвращаться на комбинат. Володя взял румпель и повел баркас. Мы сидели притихшие, задумчивые. Грустной свежестью тянуло с посуровевших берегов.
— Можно, я поведу лодку? — попросил я.
— Пожалуйста. Держите на правую скалу. Нам надо пройти между ней и берегом.
Темнеющая скала с выемкой посредине походила на ружейный целик. Я постарался совместить с ним мушку — крамбол на носу баркаса. После некоторых усилий это удалось. Потом я добился того, чтобы мушка не ходила, но, взглянув за корму, увидел волнистый виляющий след. Впрочем, проход оказался достаточно широким.
На комбинате уже дожидалась серая райкомовская «Волга». Шофер просигналил нам и, когда все собрались, широким жестом открыл багажник. Там дымился молочным паром отборный огненный чилим. Александр Ильич принимал нас по-царски.
С этого момента рассказ о поездке по Хасану, по сути, только начинается. Озеро, потом заповедник «Кедровая падь», где я фотографировал всех желающих со шкурой леопарда, горнотаежная станция, где растут женьшень и элеутерококк, служба солнца.
Но настало время всерьез поговорить о проблемах океана. О том, что он может дать людям, и о том, как люди должны принимать его дары. Вот почему я не стану рассказывать о леопардах и тиграх, ядовитых щитомордниках, женьшене, таежной форели и даже о густом молоке и душистом меде, которыми меня угощали в «Кедровой пади». Как ни жаль, но теперь пойдут сухие цифры и прочая статистика, кропотливо собранная в ТИНРО и Владивостокском филиале Института океанологии АН СССР.
Итак, пора подвести некоторые итоги.
Не случайно главы этого очерка носят названия беспозвоночных животных. Одна даже озаглавлена «Балладой о диатомеях» и рассказывает о микроскопических водорослях, планктоне по сути. Все это, повторяю, сделано не случайно. Если раньше, говоря о богатствах океана, люди прежде всего имели в виду рыбу, теперь пришло время отказаться от этого узкого взгляда. И чем раньше, тем лучше. Прежде всего потому, что океан един и все живое связано в нем гораздо теснее, чем на суше, и еще потому, что беспозвоночные с каждым годом будут играть для нас все более важную роль.
Вот как сейчас обстоят дела у наших берегов с беспозвоночными.
Краб. Тихоокеанская комиссия, регулирующая квоты вылова, определила Советскому Союзу на 1970 год около 300 тысяч центнеров. Очевидно, ровно столько и будет выловлено. В ТИНРО считают, что эту цифру можно даже превысить за счет отлова стригуна и волосатого краба. Это обеспечит, во-первых, воспроизводство камчатского краба, а во-вторых, предотвратит его замещение стадами стригунов и волосатых, запасы которых явно недоиспользуются.
Креветка. Мы берем примерно 100 тысяч центнеров в год, тогда как могли бы свободно увеличить улов в два раза. Виной тому диспропорция между ловом, технологией и сбытом. Консервы, которых производится, очевидно, недостаточно, расхватываются в одно мгновение, а пласты замороженной креветки часто залеживаются в магазине. А мелкую креветку из Берингова моря, которую замораживают в блоках по 2,5 килограмма, надо расфасовывать в небольшие коробки и быстрее доставлять в магазины. Огромный блок никому не нужен.