Может быть, поэтому мы начинаем любить море, еще не зная его. Беспокойная солоноватая жидкость отзывается на все вздохи и капризы Мирового океана, ловит его могучее дыхание. Создав цивилизацию, люди нашли множество способов возвратиться к морю. Одни бороздят его вдоль и поперек на больших судах, другие с помощью маски и ласт, мгновенно возвращаются к стадии лягушки, третьи живут и работают в подводных домах.
Но не всем довелось так прочно связать судьбу с далекой прародиной. Остальная и, увы, большая часть человечества стремится компенсировать свое отставание в отпускной сезон. В общем каждый ищет как может собственный путь паломничества к океану.
Несколько таких паломников условились встретиться в вагоне № 4 электрички Владивосток — Барановский. Среди них Владимир Александрович Николаев — начальник морской экспериментальной станции, которому удалось устроиться рядом с океаном; москвич Александр Александрович Нейфах — биохимик, сумевший быстро переквалифицироваться в «биохимика моря»; Валерий Фаворов — биохимик, но из Новосибирска, где, как и в Москве, моря нет; и автор этих строк, который тоже нашел подходящие слова, чтобы убедить тех, от кого это зависело, послать его в такую даль.
Все мы с нетерпением рвались к океану, хотя у каждого были на то свои причины. Конечный пункт наших стремлений находился в Хасанском районе, в бухте Троицы. Когда-то в этих местах жило загадочное племя, от которого остались только наскальные рисунки, обработанные кости и микролиты в золе давно погасших костров. Но, как это часто бывает, географические названия, которые племя дало своим рекам, озерам, бухтам и сопкам, пережили века. Никто не знает теперь, что означают такие слова, как Сидими или Тэми. Только перевод названия Хасан все жившие здесь народы почему-то бережно передали друг другу.
А Хасан означает «Белый лебедь». «Белый лебедь» называется то легендарное озеро, где наши пограничники вели неравный бой с самураями, «Белый лебедь» называется и вся эта узкая полоса советской земли, омываемая волнами Японского моря. И вот там, в заливе Петра Великого, в одной из глубоководных, еще не тронутых человеком бухт, построили биологическую морскую станцию.
В Барановском кончаются электричка и двойная колея. На Хасан повезет нас видавший виды паровозик, который сердито выпускает белые шипящие клубы. В небе серая пелена и рваные облачные оборки, раздуваемые ветром. В воздухе привычная морось и особый электрический привкус надвигающегося тайфуна.
— Будет непогода? — спрашиваю я Володю Николаева.
— Здесь никогда нельзя угадать. Приедем на станцию — видно будет.
— А если все же тайфун, то вода сделается мутной? — не отстаю я, мысленно рисуя грустные картины молочной, взбаламученной воды, в которой болтаются ржавые нити размочаленных водорослей. — Это очень жаль, если вода сделается мутной. Я так стремился к океану! И в первый же день никакой видимости. Только изрезал все ласты об устричное дно.
— Где это было? — спрашивает Валерий Фаворов.
— Недалеко от института. На девятнадцатом километре.
— Это же Амурский залив, — улыбнулся Володя. — Опресненные илистые воды. В бухте Троицы так не бывает.
— В большие ливни бывает, — зловеще, косясь на небо, замечает Валерий. — Пресная вода долго лежит несмешивающимся слоем.
— И вообще потоки смывают с сопок всякую дрянь, — равнодушно замечает Нейфах.
— А тайфун, кажется, все же будет, — лениво зевает кто-то за спиной.
— Александр Александрович! — Я увлек Нейфаха в сторонку. — Вы который год уж совершаете свой хадж. В такую погоду есть смысл лезть в море?
— Своих ежей я получаю в любую погоду. Но мне кажется, что прозрачность там всегда на высоте.
Ребята окружили станционный буфет. Закупали минеральную воду «Ласточку».
Володя достал стопку картонных стаканчиков.
— В последний раз настоящей водицы? — предложил он.
— У вас плохо с водой? — спросил я.
— Такой, во всяком случае, нет.
Объявили посадку. Люди подхватили мешки и сумки, навострились на штурм.
Мы тоже побежали вдоль колеи по рыхлому, закапанному мазутом песку, который ничем не напоминал о близости океана.
Но не все стремились стать пассажирами этого поезда. Многих просто привлекал его всегда открытый буфет. Свежий хлеб, булки, жареная колбаса, «Беломор» и дешевый портвейн — все это пользовалось неизменным спросом. Местные жители смотрели на этот поезд как на передвижной продмаг. Остановки поэтому длились долго, а в проходе не прекращалась суета.
Но когда поезд, наконец, трогался и в окно врывалась свежая сырая струя, мы сразу же попадали в первобытный мир. Можно было держать пари, что до следующей остановки не увидим за окном следов человека. Если не считать, конечно, телеграфных столбов, черных штабелей шпал и игрушечных путейских домиков вдоль полотна.
А так — простор необъятный, непривычный простор. Поля без тропинок, зелень, не знающая копоти и инсектофунгицидов, дубовые рощи, заросли орешника и лещины. Как тянуло в эти ровные зеленые долины, пестреющие огненными жарками, золотыми лилиями и темно-фиолетовыми ирисами.
В вагон вошли пограничники. Неторопливо, без лишних слов, проверили документы. Вдали, за синей волнистой полосой сопок, лежала граница.
Наконец наша Андреевка. Те же груды песка. Шпалы. Запах битума и креозота. Только небо еще сильнее провисло. Резкий ветер несет острые песчинки и холодные капли. Серая, пересыщенная влагой вата вот-вот упадет на землю. Мы бодро прыгаем по шпалам. Параллельно нам ныряет в песчаных волнах зеленый кубик — микроавтобус УАЗ-254. Наконец наши пути встречаются, мы залезаем в этот несгораемый шкаф и мчимся по безумному грейдеру. Пыльные окна закрыты наглухо. Пахнет мотором и разогретым на солнце металлом.
Ребята осторожно укладывают на колени длинные тонкие свертки. Вначале я подумал, что это аккуратно обернутые бумажной лентой удочки. Оказалось — стекло, хромотографические колонки.
Машина прыгает на ухабах, гравий оглушительно стреляет в поддон, с шумом и шелестом расступаются глинистые лужи и разлившиеся от дождей реки.
— Давно у вас дожди? — спрашиваю шофера.
— Дня три.
— А море мутное?
Он пожимает плечами. Что ему море, когда приходится гонять по таким дорогам? Быстро надвигается темнота. Красноватый, как вполнакала, свет фар тоскливо мечется по каменным грудам, вырывает из темноты медные осыпи глины. Дорога огибает сопки и змеится вдоль берега. Море у самых колес. Неподвижное, густо-синее, утопающее в ночи. Не верится, что это почти тропическое Японское мере, широко и свободно уходящее в Тихий океан.