Гладкое некрашеное дерево и стекло — вот и все бунгало. Раздвижная стеклянная дверь и раздвижные окна от пола до потолка. Плоская, с небольшим наклоном толевая крыша. Открытая веранда с широким навесом. Вокруг маньчжурские дубы и папоротники, поросшие алыми розетками огневиков. Внизу море. Бунгало прилепилось как раз в том месте, где кончается сравнительно пологий склон сопки и начинается обрыв.
Мы приехали уже ночью. Володя зажег свет на веранде и отпер дверь.
— А это ничего, что вы здесь, как в аквариуме, видны со всех сторон? — спросил я.
— Но ведь и мне все видно… Наконец-то я дома! Только здесь по-настоящему и могу дышать.
Потом я узнал, что Володя сам спроектировал и построил этот милый крохотный домик, состоящий из «аквариума» и миниатюрного душа (0,2 м2) за узенькой дверцей в задней стене. Все здесь было продумано до мельчайших деталей. Просмоленная в несколько слоев крыша, выдерживающая любой тайфун. Скрытая электропроводка. Свайный, укрепленный камнями фундамент. Душевая цистерна. И широкая затененная эта веранда, куда можно вынести шезлонг, откуда сквозь узорную прорезь листвы видна вся бухта. Володя буквально вылизывал бунгало, как кошка любимого котенка.
Тонкие пластины розового дальневосточного кедра понизу стены, оленья шкура на полу и позеленевший бронзовый подсвечник в виде дельфина — вот и все украшения. Впрочем, украшения ли?
— Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, — как-то сказал Володя. — Дерево — лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева.
Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих ленивых вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру было хорошо сесть в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же становился просто необходимым после одиннадцати часов, когда выключали движок. Мутные стеариновые слезы скатывались на позеленевшую морду дельфина, и фантастические бабочки кидались на губительный огонь, пили смертельное пламя.
Я увидел этих бабочек в первые же минуты, когда Володя зажег лампочку на веранде. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.
Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными желтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зеленые парусники с длинными вуалевыми хвостами… Это был яростный напор, ликующий праздник.
Треск и шелест крыльев наполнили бунгало. На стенах, на полу, на наших спинах ширились разноцветные мозаики. Словно все бабочки мира слетелись сюда, чтобы принять участие в нашем маленьком торжестве.
— Вообще-то у нас на станции сухой закон, — сказал Володя. — Но сегодня по случаю приезда и знакомства — можно. Немного.
Мы пили сладкий и крепкий вьетнамский ликер и какое-то красное вино. А бабочки кружились над нами в вечно изменчивом узоре калейдоскопа, падали на головы и в стаканы с терпким вином. Там я впервые увидел индигово-изумрудную с переливчатыми, как перламутр, хвостатыми крыльями красавицу. Это был парусник Маака, огромная, как птица, восемнадцатисантиметровая бабочка. Она тоже прилетела на наш огонек.
Я осторожно поймал ее и вынес наружу. Море тихо и свободно дышало в непроницаемой темноте. Но горизонт дымился синим, как от электросварки, светом. Наполненный холодной фосфорической пылью, скользил над водой прожекторный луч. Он медленным циркулем обвел бухту, на миг залил лунным сиянием кроны дубов и наше бунгало и нестерпимой звездой ударил меня в глаза. Бабочка, как завороженная, сидела на моей ладони, крепко вцепившись мохнатыми лапками в палец. Только дрожали чуткие антенны мохнатых усиков. Я стряхнул ее. Она вспыхнула на миг, как серебряная фольга, и полетела прочь от бунгало, вдогонку за призрачным светом.
Потом я узнал, что такие бабочки столь же обычны в этих местах, как наши августовские траурницы, казавшиеся мне в детстве самыми большими и красивыми в мире.
Когда, томясь на владивостокском аэродроме, я дожидался рейса в Москву, который по неведомым причинам все откладывался и откладывался, мне вновь довелось увидеть эту великолепную бабочку. Проклятые москиты загнали меня в душный буфет, куда вдруг влетела эта царица ночи. Она заметалась под потолком и опустилась на спину какого-то выморочного гражданина, пребывавшего в одурелой нирване после двух бутылок портвейна. Я тихо снял ее с измятой его рубашки и вынес на улицу. Но она вновь устремилась к свету. Ударившись о наполненное люминесцентным сиянием стекло аэровокзала, она скользнула вниз, чтобы украсить потом коллекцию какого-то малыша, испустившего кровожадный вопль охотника за черепами.
Свет потух, и Володя зажег свечку.
— Вы давно здесь? — спросил я.
— Как вам сказать? — задумчиво и немного грустно улыбнулся он. — И давно и недавно. Раньше я работал в Ленинградском ботаническом институте и каждый сезон месяца этак на четыре ездил сюда. Теперь вот работаю здесь, а зимой буду ездить в командировку в Ленинград. Государство от такой перемены ничего не теряет. Как говорится, от перемены мест слагаемых…
— А как жена, квартира?
— Жена пока в Ленинграде. Квартира бронируется на три года. Надо будет, срок можно продлить еще на три… А там, что так далеко загадывать, видно будет. Пока живу здесь, в моем бунгало… Как хорошо, что есть Японское море!
— Володя, я в общем представляю себе, в чем заключаются ваши функции начальника станции. По сути, вы руководите небольшим научным институтом, которому предстоит стать большим. Здесь более или менее все ясно. А чем вы сами занимаетесь? Как исследователь, разумеется.
— Вы что-нибудь слышали о диатомовых водорослях?
— Только то, что они везде есть.
— Тогда я расскажу вам подробней…
Здесь и начинается баллада диатомовых водорослей.
Они действительно встречаются повсеместно, в любом, даже самом маленьком водоеме. Слизь на камнях и водорослях, скользкий налет на днище судна и сваях — все это диатомы. Простейшая живая клетка, защищенная кремниевыми створками с идеальной структурой. Володя показал мне потом увеличенные в 1250 раз снимки различных диатомей.
Что в сравнении с ними вся современная архитектура, все кольца и броши ювелиров! Это плоские чечевицы и строгие эллипсоиды, необыкновенные воздушные арки и топологические поверхности высших порядков, купола, которые и не снились Фрэнку Ллойду Райту, ажурные чаши и трубчатые спирали, о которых даже не догадывается Оскар Нимейер, города будущего, так удивительно смело сложенные из правильных ячеек, что Ле Корбюзье мог бы просто перенести их на синьку в пропорциональном масштабе.
— Вот как выглядят снимки диатомей.
— Если бы я не был биологом, я бы стал архитектором, — сказал Володя, когда мы листали альбом с фотографиями препаратов.
Снимки были наклеены лишь на одной стороне листа. Я переворачивал страницу за страницей. И все чаще мне стали попадаться карандашные наброски на чистой стороне. По ним можно было проследить всю эволюцию бунгало. От первого замысла и фантастической программы-максимум до тщательно разработанных чертежей того самого милого домика из дерева и стекла, который янтарной капелькой повис над голубым полукругом бухты.
В Володином альбоме собрано и описано около четырехсот видов диатомовых Японского моря. Это колоссальный научный труд, который выйдет когда-нибудь в виде солидной монографии. Но творчество неотделимо и от чисто механической работы. Исследователь не только отыскивает новое, уравнивает, анализирует, сопоставляет, он еще и возится с микроскопом, меняет стеклышки на предметном столике и нажимает кнопку спускового тросика, укрепленного на окуляре фотоаппарата «Зениг». А потом он вырезает из отпечатанных фотографий нужный объект и приклеивает его на страницу альбома. Одни, тихо посвистывая, думают в такие минуты о футболе или рыбной ловле, другие рассказывают анекдоты или спорят по поводу аксеновской «Бочкотары», Володя разрабатывал проект бунгало.