Я отошел чуть в сторону, и мне открылась выдумка мастера.
Он поставил вровень с основным кубом храма два боковых придела, похожих на четырехгранные башни, — так образовалась огромная алтарная стена и тем достигнуто было впечатление величественности.
От одного придела к другому, с трех сторон окружая здание, тянулась широкая и несколько приземистая закрытая галерея — паперть. К галерее примыкали три выносных крыльца под крутыми и острыми двускатными кровельками, склоны которых внизу были будто надломаны и ниспадали пологими козырьками. Здание начиналось на земле этими разбежавшимися в стороны крыльцами, массивными галереями, выпуклостями алтарей; оно уходило ввысь, в небеса, собранными в пучки пятиглазиями приделов, кучно поставленными барабанами мощного центрального пятиглавия.
Багровая громада освещена была солнцем. Железное кружево подзоров и коньков сквозило под стрехами кровель и на гребнях крылец. Кирпичный узор тройного ряда кокошников лепился по карнизам приделов. Оконные наличники, глубокие, похожие на квадратные рамы ширинки и расположенные поясами колонки выделялись на плоскости стен пышным рисунком. Голубым, зеленым и синим поблескивали поливные изразцы.
В XVII веке, когда строилась эта церковь, Ярославль славен был мастерами, искушенными в живописном, чеканном и резчицком ремесле, хорошо знавшими искусство делать селитру, изразцы, клей, ковать железо и дубить кожи. Можно только пожалеть, что мы не знаем их так близко, как неунывающего резчика и столяра из Кламси, с которым нас подружил Ромен Роллан, как весельчака Буффальмако, флорентийского живописца из рассказа Анатоля Франса. Два эти характера и еще Уленшпигель, сын угольщика из города Дамме во Фландрии, вспомнились мне потому, что они были людьми почти одного времени, одного сословия и одного духа с хитрыми в своих искусствах ярославцами, которых народное присловье, кстати сказать, называет красавцами, песенниками, чистотельцами и лукавцами.
Рассуждая о старинных ярославских мастерах, мы вошли с Борисом Васильевичем в галерею. Здесь было просторно и пусто. Стены этой обширной паперти, порталы дверей, ведущих внутрь храма, своды и оконные откосы были расписаны фресками или орнаментом. В желтоватом пыльном свете пестрели краски — коричневые, золотисто-охристые, синяя, белая и голубая. С первого взгляда все это казалось сплошным ковром, такой убористой была рука живописца, потом я стал различать отдельные картины, повествовательностью своей напомнившие мне лубок, увидел и орнамент, похожий на те узоры, какими в старину украшали сундуки, ткани, прялки… Сюжеты фресок сродни были сказке, фантастическому приключению, нравоучительной истории, и я подумал, что жителям слободы, когда они большими семьями неспешно прогуливались по паперти или же сидели на кирпичных скамьях, устроенных вдоль стен, эти затейливые картинки служили чем-то вроде нашего кинематографа.
Я далек был от наивной мысли считать толчковских ремесленников атеистами, но и мистиками, религиозными фанатиками их едва ли можно назвать, и это прежде всего подтверждает сооруженная ими веселая церковь. Дети своего времени, они, конечно, построили божий дом, однако материалисты по самой сути своей, сработавшие на своем веку множество дивных вещей, к тому же склонные к озорству жизнелюбцы и острословы, сочинившие не одну скабрезную побасенку о слугах божьих, они позаботились тут не только о боге, но и о собственных удобствах. Чтобы убедиться в последнем, достаточно заглянуть на эту паперть с ее большими окнами и расписными скамейками, вернее, сплошной скамьей, кирпичные ножки которой сделаны в виде балясинок, подпирающих фестоны из плоского фигурного кирпича. Да ведь это не столько паперть — преддверие храма, сколько некий общественный центр, своеобразный клуб. В слободе едва ли было другое такое место, где бы можно сообща обсудить мирское дело, потолковать с приятелями, развлечься, высмотреть невесту, попировать всей общиной в праздник.
Мой спутник напомнил мне, что именно в XVII веке, когда толчковские ремесленники построили эту большую церковь, в северных деревнях, слободах и посадах, не столь уж далеких от здешних мест, сложился обычай собирать общественные собрания и совершать публичные акты в так называемых церковных трапезных, — где исстари устраивались по праздникам мирские пиры. Могло быть, что и просторная эта паперть служила трапезной. И не так уж далек я был от истины, когда вообразил, что собиравшиеся здесь люди мало чем отличались от тех своих современников и соседей, которым один из епископов того времени предписал, чтобы они в церковных трапезных «для всяких своих земских и мирских дел сходов не чинили и меж собою великие раздоры и мятежи, и неподобные матерные брани и бои не были, и по праздникам молебных пив не носили бы и в трапезе не пили бы».