Наконец гость попрощался и уехал, и Шарлотта собралась приступить к выбору личных апартаментов. Мадемуазель Леони, словно угадав ее мысли, сказала:
— Мы приготовили для вас спальню вашего отца, полагая, что вы предпочтете ее, а не парадную, которую занимала ваша мать... Она, конечно, очень строгая, но если вы хотите...
— Не хочу! — воскликнула Шарлотта. — И я очень рада, — она благодарно, по-детски прижалась к Леони, с которой шла под руку. — Мне там будет спаться гораздо лучше, чем среди глупых финтифлюшек, которые так нравились моей матери. А где вы будете спать, кузина?
— В вашей бывшей детской, эта комната подходит мне как нельзя лучше!
— В таком случае с парадной спальней мы расстанемся. Сохраним только старинную мебель. И все, что получим, отдадим в больницу для бедных.
Жесткость, с какой было высказано внезапное решение, обеспокоила старую мадемуазель.
— Вы хотите расстаться даже с украшениями? Там есть наши фамильные. С ними связаны семейные воспоминания. Даже если на время они попали в недобрые руки...
— Вы отберете, что сочтете нужным, кузина. А те, что не наши фамильные...
— Кстати, как раз по поводу драгоценностей я хотела вам кое-что рассказать. Я не говорила этого никому, кроме человека, приютившего меня после того, как Мария-Жанна выгнала меня отсюда. Но у нас еще будет время.
Из всех слов Леони Шарлотта услышала одно, поразившее ее в самое сердце.
— Выгнала?! Вас?!
— Да, меня, но мы еще потолкуем о прошлом, сидя в тепле и покое у камелька. А пока, моя дорогая девочка, вам нужно отдохнуть перед приходом нотариуса. Он сообщил, что навестит нас в половине пятого.
Леони, как всегда, была права. Шарлотта до сих пор не опомнилась после нервного потрясения, пережитого в ночном лесу, где бродила, замерзшая и голодная. Оставшись наконец одна в своей собственной комнате, Шарлотта вытянулась на кровати, покрытой темно-зеленым покрывалом, отделанным серебряным галуном. Она сняла только туфли. Ноги у нее были ледяные, и теперь она могла погреть их у пылающего прямо напротив кровати камина. Опустив голову на подушку, Шарлотта наслаждалась теплом, уютом и безопасностью. Наконец-то она в тихой, надежной гавани. Не желая ни о чем думать, она закрыла глаза и тотчас же уснула. За окном крупными хлопьями шел снег.
Минут двадцать пятого мадемуазель Леони пришла будить Шарлотту: мэтр Моблан, их семейный нотариус, отличался безупречной точностью. Было бы невежливо заставлять его ждать в первую же их встречу.
Шарлотта мгновенно проснулась. Спала она, не шелохнувшись, как убитая, и ей не составило труда привести себя в порядок: расправила платье, поправила прическу и вот уже готова к встрече.
Она решила принять нотариуса в библиотеке, там она как будто чувствовала себя под защитой отца. Она поднялась, встав из старого кожаного кресла, навстречу мэтру Моблану. Они виделись в первый раз, но, по счастью, мадемуазель Леони была хорошо знакома с нотариусом, и благодаря ей удалось избежать невольного напряжения.
Мэтру Анри Моблану пошел шестой десяток, был он среднего роста, довольно тучный и не лишен своеобразного величия. Румяное лицо, окруженное белыми буклями парика, говорило о жизнелюбии, а глаза, несмотря на невинную голубизну, отличались и зоркостью, и прозорливостью. Люди, хорошо его знавшие, не обманывались добродушной внешностью — Моблан прекрасно знал законодательство, и сбить его с толку, особенно когда он был уверен в своей правоте, было невозможно.
Поздоровавшись и усевшись в кресло, мэтр Моблан несколько секунд разглядывал свою юную клиентку.
— Единственный раз, когда я имел удовольствие видеть вас, госпожа графиня, вы были совсем маленькой и, конечно, меня не помните, но я тогда сразу понял, что господин барон вас обожает. И я счастлив, что вы и мадемуазель де Куртиль принимаете меня в библиотеке, где я провел столько долгих часов, воспоминание о которых мне очень дорого.
— Вы хорошо знали моего отца?
— Я думаю, что имею право назвать наши отношения дружбой, и его преждевременный уход больно отозвался в моем сердце. Дальнейшие встречи в этом доме были лишены приятности, и мои отношения с вашей матерью можно назвать вежливо-прохладными. Как всякий добрый христианин, я сожалею о ее трагическом конце, но я о ней не горюю. Теперь я буду иметь дело только с вами. Узнав о вашем исчезновении, я обеспокоился, но не сомневался, что вы появитесь. И поэтому не одобрил притязания, возникшие на обладание наследством, возможно и законные, но, на мой взгляд, преждевременные.