Так вошел Гарриман в изысканное общество, собравшееся под крышей Сплендид-отеля.
Пока Гарримана терли щетками в мыльной воде, пока стригли и причесывали его непокорные рыжие волосы, фон-Вегерт медленно и внимательно перечитывал полученное письмо.
Оно было коротко и ясно. Без подписи. Без бланка. Даже без числа.
Вот его текст:
Господин профессор Роберт фон-Вегерт настоятельно приглашается оставить мысль о своем участии в экспедиции в Кони-Гут. Настоящее предупреждение вызвано желанием оберечь г-на профессора от грозящей ему смертельной опасности. Господина фон-Вегерта просят оставить это письмо в секрете.
— Около этого дела, однако, обстановка становится все запутаннее и запутаннее… Не успели мы начать вопрос с надписью, как пропал камень… Не успели столь необыкновенным образом расшифровать надпись, как это письмо!
Зазвонил телефон.
Фон-Вегерт взял трубку.
— Господин профессор?
— Да, это я.
— Вы получили сейчас письмо?
— Да, получил, — удивленно произнес фон-Вегерт.
— Каково ваше решение?
Фон-Вегерт пожал плечами.
— Я был бы вам признателен, — произнес он, — если бы вы сообщили мне, с кем я имею честь вести этот странный разговор?
На это незнакомый голос ответил:
— Господин профессор! Я уполномочен задать вам только этот вопрос. Благоволите ответить, каково ваше решение?
— В таком случае я не придаю никакого значения этому письму, — сказал фон-Вегерт и положил трубку.
— Странно! — подумал ученый. — Этот голос мне знаком, словно я его слышал только что… Верно не голос, но акцент! Нет! Решительно, я никогда не слышал, чтобы по-немецки говорили бы с таким акцентом!
Во время этих последних слов фон-Вегерта открылась дверь, и вошел Гарриман. В руке он вертел единственный остаток своего костюма — свою огромную облезлую фетровую шляпу, края которой висели у продырявленного днища, как бахрома.
Трудно, пожалуй, даже невозможно было узнать уличного вора в этом блистающем свежестью, элегантно одетом юноше, подходившем к фон-Вегерту с некоторой угловатостью в манерах и волнением, явно написанном на побледневшем лице.
— Джон! — сказал ученый, — надеюсь вы позволите мне называть вас по имени; сейчас мы садимся ужинать, раз вы готовы, и поговорим о наших делах.
— Слушаю, сэр.
— Мой милый, вы можете разговаривать со мной попроще. Отныне мы с вами дружим.’
— О, сэр! — воскликнул Гарриман и в благодарном порыве бросился к фон-Вегерту с протянутой рукой.
Молниеносно в голове его пронеслись образы недавнего прошлого.
Вот он обворовывает джентльмена на Флит-стрите… Это было еще на этой неделе. К сожалению, в его бумажнике оказались одни только визитные карточки. Никак нельзя было подумать, глядя на этого щеголя, что у него нет за душой ни фартинга!..
Вот он с ловкостью обезьяны исследует бэссы, тэкси и карры, стоящие на Чаринг-кроссе в ожидании своих владельцев… Кое-что всегда можно найти на кожаных подушках всех этих разнообразных блестящих экипажей богачей…
Было совсем недавно и серьезное дело. Но о нем лучше не вспоминать! В этот раз он, Гарриман, счастливо выпутался из беды… Но не всегда ведь все эти штуки сходят с рук гладко!
— Вы можете положить вашу шляпу, Джон! Пойдемте ужинать.
Гарриман был возвращен этими словами к своей новой действительности. Он вздохнул, словно ему было тяжело расстаться с последним реальным предметом, который связывал его с прошлым, и повесил свой замечательный головной убор на золоченый канделябр, стоявший на камине.
— Вы, вероятно, очень голодны, Джон?
Гарриман покосился на стол с приготовленным ужином.
— Ну, сядем. А скажите, вы пьете крепкие напитки, Джон?
— Перед работой никогда, сэр!
— Перед работой?
— Ах, сэр, я все забываю, что об этом не следует говорить!
— Джон, вино ослабит ваши умственные способности. Помните, что вы очень опоздали в вашем развитии. Еще раз говорю вам: отвыкните от всех ваших дурных привычек. Будете ли вы слушаться моих советов, Джон?
— О, я сделаю все, что вы захотите!
— Ну, прекрасно. Начнем.
Пока Гарриман утолял свой голод, фон-Вегерт всматривался в лицо своего юного собеседника.
Лицо! Это — визитная карточка общей индивидуальной конституции человека! Самая драгоценная часть из всех частей его тела, наиболее богатая по развитию и.
вместе с тем, наиболее затушевываемая и изменяемая в '.ечеline жизни.
Здесь на ограниченном участке выступает в форме того, что называется выражением лица, вся сущность человека, весь его сложный и тонкий внутренний мир. Не в строении ли лица заключена неизменная формула человека, под которой он возникает для жизни, растет и умирает — его внешнее «я»?