Гость брезгливо отдернул руки и несколько минут постоял в раздумье.
— Вам лучше уйти домой, — сказал он тихо.
— Совсем уйти? — спросил Сергей Владимирович послушно, как ребенок.
— Совсем, — ответил гость, со странным брезгливым сочувствием разглядывая хозяина кабинета. Вернее, бывшего хозяина. — То, что тут написано… это чудовищно. Вы заплевали целую страну! Впрочем, говорить с вами об этом — уже не моя прерогатива.
— Меня будут судить? — кротко спросил Сергей Владимирович.
— Не знаю. Идите домой.
И бывший партийный начальник скорбно и величаво покинул кабинет.
«Я — прокаженный», — подумал Сергей Владимирович, обводя взглядом привычный уютно-скромный интерьер.
Теперь он понял, почему его приемная сегодня выглядела так же пустынно, как выглядит приемная лепрозория. Конечно, чуткие носы коллег еще утром уловили запах необратимого разложения, и территория, помеченная черным крестом на картах коридоров Власти, мгновенно обезлюдела.
— Ольга Петровна! — позвал он секретаршу через селектор.
Но ответа не дождался.
Сергей Владимирович вышел в свою приемную. Стол секретаря был абсолютно, девственно пуст.
«Оперативно», — подумал он и вернулся в кабинет.
Уселся за стол и включил телевизор. Делать в кабинете ему больше было нечего, но Сергей Владимирович привык отбывать здесь полный рабочий день.
Отбудет и сегодня.
Оставшиеся полдня он просидел за рабочим столом, уставив неподвижный взгляд в экран телевизора.
За это время в его приемную не вошел ни один человек, а многочисленные телефонные аппараты, стоящие на столе, не побеспокоили его ни одним звонком.
Потому что он умер.
Фигурально, конечно. Ибо чиновники бессмертны.
Наступил декабрь. Зима пришла гораздо раньше, еще в конце осени, но тогда она была всего лишь тайной любовницей, изредка заявляющей о своих правах, теперь же вступила в силу официальной полновластной женой.
Декабрь раньше ассоциировался у Вальки с легким вальсом Чайковского из «Времен года», носившим пленительное и непонятное для ее детского уха название «Святки», предпраздничной суматохой, царящей в доме и в городе, первым чистым и глубоким снегом и вездесущим запахом цитрусовых, которым был пропитан даже уличный воздух.
Сейчас она просто отметила для себя, что закончилась осень.
А вместе с ней закончилась ее прошлая беспроблемная жизнь.
Валька взяла отпуск, предупредив Риту заранее, что не сможет работать примерно недели две. Впрочем, Рита, напуганная ее недавней болезнью, на отпуске настаивала сама и согласилась на две недели с большой неохотой, потому что считала этот срок слишком маленьким.
Валька не хотела бросать работу. Но, убедившись в том, что все, на что она сейчас способна, — это молча просиживать перед пустым горящим монитором, тупо глядя в него, поняла: ничего не поделаешь.
Она целыми днями слонялась по квартире. Сидела на широком подоконнике, как кошка, молча смотрела, как падает крупный декабрьский снег. Изредка вечером Арсену удавалось вытащить ее на улицу, но Валька не получала от прогулок почти никакого удовольствия, отбывала их, как повинность.
Вот и сегодня, проснулась она довольно поздно, влезла в уютный домашний халатик и отправилась на кухню.
Арсен давно уехал на работу, Соня сидела за небольшим кухонным столом и раскладывала пасьянс. Рядом с ней стояла чашка с дымящимся свежим чаем.
— Доброе утро, — сказала Валька и уселась напротив женщины, в задумчивости рассматривающей карты.
Соня подняла голову и улыбнулась ей.
— Доброе. Выспалась?
— Выспалась.
— Будешь завтракать?
— Просто кофе выпью. Ты сиди, я сама.
Валька поднялась со стула и подошла к висячему шкафчику. Достала банку кофе, поставила на огонь чайник.
— Соня, погадай мне, — попросила она неожиданно.
— Не буду, — отозвалась женщина.
— Почему?
Соня пожала плечами.
— Потому, что карты притягивают судьбу. Хорошо, если лягут к счастью. А если нет? Карты совсем не такая безопасная вещь, как многие думают. Особенно в цыганских руках.
— Значит, не стоит гадать? — спросила Валька и уселась за стол с чашкой горячего черного кофе.
— Не стоит. Пусть будет то, что будет.
Валька задумалась, помешивая ложечкой темную гущу. За последнее время она сильно похудела, но этот отрадный для любой женщины факт был ей сейчас совершенно безразличен. Да и не шла ей чрезмерная худоба. Щеки ввалились, нос стал казаться слишком большим, а глаза, ушедшие в темные ямы, — очень мрачными.