Почему, несмотря на очевидные богатства безымянной речки, высокое начальство интересуется ею только как местом более или менее веселого времяпрепровождения с ещё более высоким начальством?
Нет ни у старика Архиереева, ни у кого другого ответов на эти краеугольные вопросы. И на иные мелкие вопросишки тоже ответов ни у кого нет.
– Дядя Архиереев! – прокричала Мира, отрывая старика от его окаянных раздумий. – Шагай быстрее! Чай стынет!
Ах, вот ещё один, не менее значимый вопрос об этом самом чае. Травы и листья, заваренные на воде безымянной речки, обладают особыми, не до конца постигнутыми Архиереевым свойствами…
– Дядя Архиереев!!! Ну ты-ы-ы!!!
В отличие от старшей сестры, Изольды, Миру можно было бы назвать красивой той броской цыганской красотой, которую в старину так любили воспевать авторы романсов. Архиереев залюбовался Мирой: соболиные брови вразлёт, бездонные омуты черных глаз, на лбу и щеках нежный румянец, лебединая шея, из-под платка выбиваются тёмные волнистые пряди уже с искорками ранней седины. Волосы – главное богатство Миры. Обычно Аграфена плетёт ей косы, которые потом сбегают по спине или груди едва ли не до самой земли. Но сейчас буйные пряди струятся вольно, морскими штормовыми волнами. Так бывает в те дни, когда Аграфена моет своей воспитаннице голову, добавляя в корыто с водой отвары ароматных трав.
Мира стоит на пороге домишки, цепляясь за дверной косяк костлявой, похожей на птичью лапу ручкой. Другая её рука тяжело опирается на трость. Но даже в таком положении заметно, с каким трудом она держится на ногах. Общую картину девичьей привлекательности портит угловатая, скованная поза и как следствие напряженное, более похожее на судорогу, чем на гримасу, выражение красивого лица.
– Как дела, сказительница? Сколько сказок насочиняла за время моего отсутствия?
– Тебя не было две недели…
– Две недели! Как летит время! А кажется, ещё в конце прошлой седмицы я ловил линьков возле пристани. Помнишь? За неполный день два ведра наловил.
– Помню… Ты сказал: седмица?
– Так в старину называли неделю. Это тебе на вооружение.
– Я вооружена смирением. Единственное моё оружие. А пока тебя не было, мы с Госпожой Бабушкой ели тех линьков и Господина Дедушку угощали. Ах, и сказок я насочиняла! Только кто их на бумагу запишет?
– Тебе нужна не бумага, а магнитофон с микрофоном. Так можно писать твой голосок на плёнку.
– Магнитофон? Да у нас и электричества нет. На плёнку? Зачем?
– Чтобы люди услышали твой голосок.
– Пусть так слушают. Без плёнки. Только кто же явится в нашу глухомань? Тут не бывает никого, кроме дедушки с бабушкой, брата и сестры. Ах, ещё ты!
– Голос, записанный на плёнку будет сохраняться много лет, и даже после твоей смерти твои внуки услышат его…
Архиереев умолк, осёкся, заметив, как изменилось лицо Миры: вот-вот заплачет. Пришлось исправляться со всей мыслимой поспешностью.
– Ты так же красива, как твой брат. Отличие лишь в цвете глаз. У Гоши они почему-то голубые, – проговорил Архиереев, гладя девушку по костлявой ручке.
– Не хвали, не жалей меня. Я нынче даже гуляла. Дошла до пристани и обратно. Сама, – отозвалась Мира.
– Ты одна?
Она кивнула.
– Зачем же тогда гуляла? А если б упала, что тогда? Май месяц на дворе. Мерзлота вытянула б из тебя последние силы.
– Упала – лежи отдыхай. Жора обещал вернуться к обеду, так что недолго б… не вытянула б…
Она устало вздохнула, сделала движение, будто хочет сесть. Архиереев суетливо подвинул ей стоявшую тут же скамейку, помог усесться, рукавом отёр со лба испарину. Спросил виновато:
– Аграфена у себя?
– Там!.. – Мира махнула рукой, показывая куда-то в сторону возвышающейся над верхушками лиственниц сопки.
– Уединилась в келье? Колдует?
– Ну ты! Оставь! Твоя брехня о колдовстве… Услышит кто чужой, подумает – правда.
Жест тонкой руки – изящество птицы-лебедя.
Архиереев вздохнул: тело слабое, больное, но сколько в нём изысканной красоты! А сколько силы! И такая-то красота заперта в самой серёдке непроглядной глуши.
– Как думаешь, можно ли побеспокоить Бабушку или дождаться, когда сама придёт? – спросил Архиереев.
– Вокруг нас Госпожа Бабушка Тайга. Здесь умелому человеку всё можно, а ты, дядя Савва, человек умелый. Я-то думала, ты со мной чаёвничать станешь, а ты до Бабушки приехал.
– Прежде позволь, милая, я отведу тебя в дом. Будешь сидеть на крыльце долго – озябнешь.