– За щекой спрятать? – Аграфена хрипло рассмеялась. – Человек ты или бурундук? А может быть, ты белка, капитан? В Чёрной Тайге каждый под присмотром Бай Баяная и Господина Эhэкээн. Те считать не умеют, но вора от честного человека отличают.
Архиереев заулыбался, топорща жёсткие усы.
– Спрячу в потайной карман. Жена мне его к фуфайке приделала ещё в те поры, когда я в Иркутск ездил.
– Правильно. – Аграфена устало кивнула. Архиереев заметил, как тяжело она опирается на посох. – Иркутск не Москва, но, толкуют, ворья и там в достатке.
Сказав так, она попятилась к тордоху, и его полог словно сам по себе отодвинулся, давая ей дорогу.
– До свидания! – проговорил Архиереев, адресуясь скорее к шкуре лося, служившей пологом для жилища Аграфены, чем к самой его хозяйке.
Архиереев решился развязать мешочек Аграфены, лишь усевшись в лодку. Его слегка покачивало на потревоженной лёгким ветерком глади, когда он высыпал на ладонь неприглядные кристаллики величиной с чечевичное семя или чуть крупнее. Из всех – а их было навскидку не менее двух дюжин – только один слегка поблёскивал неправильными гранями, да ещё один казался рубиново-красным. Неказистые кристаллы странным образом завораживали взгляд. Необработанные, они тем не менее обладали колоссальной притягательной силой. Хотелось рассматривать их, пересыпая с ладони на ладонь. Хотелось греть в горсти так, чтобы грани впивались в ладонь. «Один корунд, а остальные… Ах, крупные какие!» – пробормотал Архиереев.
Глава 2
«На удочку насаживайте ложь и подцепляйте правду на приманку»[6]
Моя мать вернулась в Москву летом 1953 года, держа меня, как она выражалась, за руку. Из-за хронического недоедания я был рахитического сложения, крайне слабым трёхлеткой, который и ходил-то с трудом. Но и мои жалкие 12 килограммов матери нести на руках было не под силу.
По преданию, мы прибыли на поезде Воркута – Москва на Ярославский вокзал с одним небольшим чемоданом, вмещавшим всё наше имущество. С точки зрения какого-нибудь нувориша, мы были бедны как церковные мыши, однако моя мать, судя по всему, всё-таки располагала некоторой суммой денег. Возможно, именно по этой причине с вокзала она сразу направилась в продовольственный магазин. И не в какой-нибудь гастроном или булочную, но на одну из центральных московских улиц, в знаменитый гастроном, некогда принадлежавший буржую Елисееву.
Моя мать знает толк в еде и нарядах – это первое, что я осознал в жизни. Не удивлюсь, если прямо из Елисеевского гастронома она направилась бы вниз по улице Горького к ЦУМу и ГУМу. Однако этого не случилось по вполне понятной причине: в Елисеевском гастрономе моя мать встретила Цейхмистера. Можно ли назвать ту встречу судьбоносной? Наш семейный хроникёр, он же мой жестокий просветитель, присутствовавший при той встрече, в самых ярких и прочувствованных выражениях описал мне полупустой торговый зал Елисеевского. С той поры интерьер его мало изменился, если не считать возникших в последние годы огромных очередей. Итак, моя мать встретила Цейхмистера у колбасного, кондитерского или какого-либо иного отдела – об этом история умалчивает, но семейный хроникёр упомянул звук пощёчины, взлетевший к высоким сводам и последовавшие за ним гортанные крики моей матери: «Иуда! Злодей! Предатель!» Мама хватала Цейхмистера за лацканы пиджака, сбила с его головы шляпу. Я плакал, цепляясь за её не по московской погоде слишком тёплое пальто. И ещё хроникёр утверждает, будто продавщица отказывалась отпустить провинциальной нищенке товар до тех пор, пока та не покажет ей деньги.
А потом Цейхмистер, нагрузив две авоськи самой лучшей снедью, проводил мою мать и меня на квартиру к каким-то своим знакомым, сдававшим желающим чистую и светлую комнату. По преданию, за снедь и квартиру мой будущий отчим заплатил из собственного кармана.
Я не помню воркутинской нищеты и холода. В памяти не сохранились адрес и убранство чистой и светлой комнаты, в которой мы с матерью жили первые недели по возвращении из Республики Коми. Но я помню леденцового петушка на деревянной палочке, изумительного вкуса, солнечного, оранжевого цвета птицу, купленную для меня Цейхмистером в Елисеевском гастрономе в тот мой первый московский день.
Впоследствии я много лет считал Цейхмистера своим отцом.
История с пощёчиной в Елисеевском гастрономе стала мне известна со слов совершенно постороннего человека. Человек этот имеет неприятное свойство быть обиженным на судьбу. Уже старик, в свои пятьдесят лет не поднявшийся по служебной и научной лестнице выше младшего научного сотрудника, он, по-видимому, завидовал матери и её Цейхмистеру. Действительно, они производили впечатление не только вполне благополучной, но сказочно счастливой пары. Так продолжалось до моей встречи с упомянутым хроникёром и последующего отъезда в места не столь отдалённые.