С такими мыслями я покинул пустую курилку и долго потом бегал по коридорам «Гидропроекта». Заглядывая в каждую дверь, я искал моего жестокого информатора. Мне хотелось, чтобы тот повторил свою речь перед лицом моего отца… То есть товарища Цейхмистера.
Впрочем, Цейхмистер мне не товарищ…
Как же! Цейхмистер товарищ моей матери…
Ах нет! Не товарищ! Муж!
Но как же так?! Муж моей матери – мой отец, а Цейхмистер мне не отец!
В отчаянии, пытаясь унять душевную боль, я колотил кулаками по стенам и дверям кабинетов. Может быть, я ругался и сыпал проклятьями. Наконец кто-то, обладающий большей физической силой, чем я сам, схватил меня за руку и привёл в приёмную одного из руководителей «Гидропроекта». Вид Канкасовой несколько охладил меня, а поданная ею чашка кофе с коньяком почти привела меня в норму.
– What happened?[7] – спросила Канкасова, присев рядом со мной на диванчик для посетителей.
– Я искал человека… такой скользкий тип… говорит, как пишет…
– What does he say?[8]
– Ерунду… то есть правду… мой жестокий информатор…
– Если жестокий, то он тебе не нужен. Особенно сейчас.
Несмотря на ветреность, Аннушка порой говорила разумные вещи, но в тот момент отчаяние так затмило мой разум, что я её не услышал.
– Я хотел заставить его ещё раз повторить сказанное в лицо моему отцу… то есть Цейхмистеру. Пусть выступит в большом кабинете, стоя на красной ковровой дорожке, устилающей глянцевый паркет лицом к столу из полированного дуба, спиной к двери…
– Ты и сам говоришь, как пишешь! – улыбнулась Аннушка.
– Ты – ослепительно красивая женщина, но отвратительная секретарша.
– Почему? Разве можно быть плохой секретаршей?
– Ты обязана знать всех в учреждении, а ты не знаешь, что это за скользкий тип.
– Кто?
– Вот опять! Я говорю о моём жестоком информаторе!
Прозрачные глаза Канкасовой увлажнились. Она сжала мою ладонь своими маленькими ручками, а я засмотрелся на неё. Русские женщины обладают замечательным свойством отложенного увядания. Вот Канкасова, к примеру, в свои тридцать два года красотой и свежестью ничем не уступает моим сокурсницам, большинство которых на десяток лет моложе неё. Глянцевая кожа, волосок к волоску, ровные брови, нежные очертания губ, изящные прядки на идеальном лбу – Анна больше похожа на артистку кино, чем на секретаря. Наглухо, до подбородка застёгнутая, идеально белая блузка, чёрная, скрывающая колени юбка, простые туфли – в скромной, предназначенной для работы, одежде Канкасова выглядит довольно аскетично, но я-то знаю её другой! Аннушка, Аня, Анюта. Сколько суффиксов для изъяснения нежности есть в русском языке! Всё ещё непослушными пальцами я расстегнул несколько верхних пуговиц на её блузке.
– Не стоит! – Канкасова закрыла ладонью грудь. – Скоро совещание у Клавдия Васильевича закончится, и все выйдут сюда. Гришкевич опять будет трепаться битый час… – Она забавно сморщила носик. – Приходи ближе к вечеру. К шестнадцати часам папа уедет в главк. Тогда мы сможем закрыться и…
– Кого ты называешь «папой»? Цейхмистера?
– Какая муха тебя укусила? Клавдий Васильевич много для меня сделал, и он твой отец. Я уже десяток лет называю его папой. Forgot?[9]
– Цейхмистер не отец мне. Мой отец – Гамлет Тер-Оганян.
– И ты намерен что-то с этим делать?
– Буду искать своего отца. Настоящего отца!
– How? Where?[10]
– Об этом скажет мне Цейхмистер. Он хоть и мерзавец, но скажет. Иначе… Иначе я напишу в партком!
– Тише!
Я не понял, как Канкасова придвинулась, но объятие её оказалось крепким, а дыхание так сладко пахло ванилью, что я сразу забыл о Цейхмистере. Канкасова водила тёплой ладонью по моей спине вверх и вниз вдоль позвоночника, приговаривая заговорщицким шепотом:
– Тут такая хитрая конструкция кругом… Мы с тобой не слышим, что говорят за этой дверью, в кабинете, но дядя Клава может слышать всё, что происходит в приёмной. Поэтому прошу: keep your voice down[11]…
Я отвечал в унисон её интонации так же шепотом. Я рассказал о странной встрече в курилке, о мучительных для меня откровениях неизвестного человека с ускользающим взглядом, о своей страсти к родному отцу, внезапной и иррациональной.
– Ничего нет странного, если человек любит своего отца, – отвечала Канкасова. – У дяди Клавы в подсобке есть хороший коньяк. Выпей одну рюмку. It will make you feel better.[12] Ты читаешь какую-то там «Оттепель», но всё, что писано там, не про меня. Я живу по Ремарку. Remember?[13] Жизнь между двумя войнами. Decadence complete[14]. Наслаждайся сегодняшним моментом, пока за твоим окном не поднялся в небо ядерный гриб.