— Ну, если слава богу, — усмехнулся своей странной улыбкой Литвинов, — тогда прошу вас, угощайтесь кофе.
— Благодарствуйте.
«Посадский, вероятно, — подумал Литвинов. — Почему посадские так липки к политике и финансам? Ущербность самолюбия или завистливое желание стать городским?»
— На словах мне ничего не просили передать?
— Товарищ Крестинский наказывал вам поклон передать.
— Спасибо. Занятно: «наказывал» — одновременно читается и как «просил», и как «выпорол»...
— Кто выпорол? — не понял Пожамчи.
— Пока — никто никого, — ответил Литвинов, подумав: «Если бы он говорил своими терминами, то, вероятно, я бы его также не сразу понимал».
Он уперся тяжелым своим взглядом в надбровье собеседника и спросил:
— Какие-либо пожелания у вас есть? Просьбы?
— Да никаких просьб нет, товарищ Литвинов, что вы...
— Тогда позвольте мне поблагодарить вас за то благородное дело, которое вы совершили, переправив нам драгоценности. Разрешите вручить вам премию, — и Литвинов передал Пожамчи конверт с двумя зелененькими бумажками — по сто долларов каждая...
— Благодарствуйте, — сказал Пожамчи и не уследил за лицом — он это понял сразу же: Литвинов цепко схватил его своим особым взглядом. Видимо, эта презрительная усмешка все же показала Литвинову то, что он так тщательно старался скрывать — и сегодня, и все те пять лет — с тех пор, как победила революция. Как же было ему не усмехнуться презрительно, когда у него в бумажнике лежало восемь тысяч долларов, а в портфеле, который он передаст сейчас этому холодноглазому бандиту, было почти два миллиона?!
«Все мы под богом ходим, — подумал Пожамчи. — Надо ж было воронцовской тетке в рост под изумруды давать?! Близкую выгоду всегда горазды видеть, а вот вперед заглянуть, там, где черненько все и костисто, — о том тщимся не думать — как кроты».
— Вы какой доход имели до революции? — спросил Литвинов.
— Доход? — Пожамчи, вспомнив давешний вопрос Воронцова, похолодел. — Я запамятовал. И в доходе ли счастье?
— Это верно. А в чем оно — счастье?
— Кто знает... — устало ответил Пожамчи. — Каждое счастье — разное, одинаковых не бывает.
— Тоже верно, — согласился посол и поднялся.
Пожамчи протянул ему портфель:
— Вот тут... Все... Вы будете принимать или кто из помощников?
— А что ж принимать? — Литвинов пожал плечами. — Вы могли с этим чемоданчиком исчезнуть. С первой же эстонской станции.
Пожамчи снова похолодел и, угодливо посмеявшись, опасливо поднял глаза на посла. Тот не мигая смотрел на него, и лицо его, казалось, говорило: «Ну, выкладывай все, облегчайся, говори...»
— Почему? — невпопад спросил Пожамчи. — Зачем же уходить, я и не держал такого в мыслях...
Он расстегнул портфель и, понимая, что делает совсем не то, что надо, высыпал на стол замшевые мешочки, в которых лежали камни и ожерелья. Он придерживал их жестом, свойственным всем ювелирам. Движение это было вкрадчивым и робким, но одновременно сильным, словно движение отца, который укачивает дитя.
Зеленые, сине-белые, красно-дымчатые камни легли на стол с рахитичными ножками, и странно, — отметил Литвинов, — стол сразу же сделался иным, тяжелым, и не светлым вовсе, а темным, вбирающим в себя загадочные высверки камней. Камни, казалось, только изредка вбирали в себя жухлые лучи солнца, и тогда холодно выстреливали граненым, переливным, звездным светом, и длилось это всего мгновение, а после солнце растворялось в молчании камня, и он, продолжая быть прежним, тем не менее становился иным — в таинственном, сокрытом от человеческого понимания качестве: он вбирал в себя свет навсегда — прочно и жадно.
— Любите камни? — услышал Пожамчи голос посла. Он услышал его глуховатый голос откуда-то издалека, и было противно ему слышать этот голос, потому что он был сух и обычен, а Пожамчи, разглядывая камни, всегда говорил шепотом — как в храме божьем.
— Как же их не любить? — ответил он. — Тут за каждым камнем — история.
— Вот этот, например, — спросил Литвинов, притрагиваясь пальцем к большому серо-голубому жемчугу. — Он же бесцветный и неинтересный...
— Жемчуг умирает, если не чувствует тела рядом с собою. Камень стал таким жухлым оттого, что пролежал пять лет в хранилище. Жемчуг относится к тому редкостному типу драгоценных камней, которые знают влюбленность. Вот смотрите. — Пожамчи положил камень под язык и замер. Он просидел так с минуту, потом достал жемчуг из-за щеки. — Видите? Камень начал розоветь. Его можно спасти. Он умрет лет через десять, если его не носить на руке, а держать в душном подвале. Вот эти бриллианты — из филаретовского хранилища. Бриллиант врачует сердце. Если, например, носить бриллиантовую заколку в галстуке, у вас никогда не будет сердечных болей... Эти изумруды из Саксонии, их в руках своих держал Фридрих Великий, шведский Карл, Петр Первый... А после они были в руках людей моей профессии — поэтому, верно, и сохранились; мы ведь молчуны — как все влюбленные...