Я выхожу из комнаты, пятясь и пытаясь вспомнить, к чему я прикасался. Выйдя на крыльцо, спешно достаю платок и протираю ручку двери. Закрываю сдвижную стеклянную дверь, и вдруг все стекло обрушивается, падая на пол сплошным потоком, сверкающим всеми цветами радуги. С грохотом громче моих угрызений совести.
Я снова лихорадочно оглядываюсь по сторонам, но, похоже, никто не обратил внимания. Спешно бегу к кабане и делаю совершенно очевидную для человека в моей ситуации вещь.
Звоню своему агенту.
– Значит, Лони застрелили? – спрашивает Брюс.
– Застрелили? Наверное.
У меня сдавливает живот, я сгибаюсь над полом кухни от мучительного спазма.
– Я не знаю, как ее убили, – отвечаю я. – Знаю только, что она мертва.
– Но ты ее не убивал.
– Нет.
Я будто слышу, как щелкают мысли в его голове.
– У тебя есть алиби?
Я пытаюсь думать. Думать тяжело, голова идет кругом, в животе бунт, а перед глазами все так же лежит искалеченное тело Лони в розовом платье.
– Я все утро был на подводных съемках.
– Значит, порядок, – говорит Брюс. В его голосе слышно удовлетворение логичным подходом к разрешению кризиса. – Ты вне подозрений.
– Брюс, у нас тут совсем не та полиция, что в Беверли-Хиллз, – говорю я. – Не мальчики в перчатках. Они могут повесить дело на меня просто потому, что я – подходящий кандидат.
– Поэтому отныне ты говоришь только с кем-нибудь из наших юристов, – говорит Брюс. – Я через пару минут кого-нибудь из них к тебе пришлю вместе с его мексиканским коллегой.
Спазмы в животе утихают. Я выпрямляюсь. Паника начинает отступать.
– Шон, ты не думаешь, что это могло быть нацелено на тебя? – спрашивает Брюс. – Поскольку сам знаешь, что раньше было.
Что было пару лет назад, когда неожиданно большое число людей пытались испортить мне возвращение в кино, убив меня.
Вопрос Брюса пробуждает волну паранойи, прокатывающуюся по моим натянутым нервам. Но затем я продумываю всю последовательность событий.
– Не понимаю, зачем, – говорю я.
Ведь на самом деле все те плохие времена уже в прошлом, времена, когда я ходил с телохранителями, прятался по отелям, а совершенно незнакомые люди пытались пырять меня кухонными ножами.
Теперь я большая звезда. Люди меня любят. Никто не хочет моей смерти, кроме, разве что, пары зануд.
– Все это хорошо, Шон, – говорит Брюс. – Ты совершенно вне подозрений. И я позабочусь о том, чтобы у тебя не было никаких проблем.
– О’кей. О’кей.
На меня снисходит спокойствие. Брюс Кравиц – настоящий волшебник в том, чтобы человека успокоить. Так он все свои дела делает, и все вокруг него довольны.
– А теперь тебе придется кому-то сказать насчет тела.
Паранойя резко возвращается.
– Только не полиции! – говорю я.
– Нет, – отвечает Брюс. – Совершенно точно не полиции, ты прав. Поблизости никого из продюсеров нет?
– Не знаю.
– Сейчас начну обзванивать и узнаю. А ты просто сиди смирно и не забывай, что ты подавлен.
– Конечно, подавлен! – отвечаю я.
– В том смысле, что не забывай, что ты и Лони изображали пару, – твердо говорит Брюс. – Убили твою подругу, Шон, твою любовницу. Ты должен быть готов в любой момент сыграть это.
– Точно.
В панике и ужасе я практически забыл, что все, что люди знают обо мне и Лони, – чистейшая выдумка.
– Сможешь это сделать, Шон? Сможешь сыграть эту сцену?
Брюс будто хочет, чтобы я его успокоил, и я его успокаиваю.
– Конечно, я смогу это сыграть. Мне Лони нравилась. И тело я нашел. Несложно.
– Хорошо. А теперь мне надо сделать несколько звонков. Перезвоню чуть позже.
Голос Брюса снова возвращает мне потрясающее спокойствие. Я благодарю его и вешаю трубку. Сажусь на диван и жду, что случится дальше.
Дальше случается Том Кинг, линейный продюсер. На съемках линейный продюсер – тот человек, который руководит всем процессом, контролирует бюджет и все съемки. Для такой работы нужна финансовая проницательность «Джей-Пи Морган» и безжалостная цепкость полицейского из телесериала. Он имеет опыт крупных съемок, таких, как нынешняя, и опыт решения ужасающе сложных проблем, которые возникают в процессе.
Он стучится в дверь как раз в тот момент, когда звонит телефон. Брюс сообщает мне, что Том ко мне идет. Я открываю дверь и впускаю его.
Том Кинг – дюжий лысеющий мужчина пятидесяти лет. На нем белая хлопчатобумажная рубашка и туфли «Докерс», в руке у него телефон. В желобке верхней губы – странная полоска щетины, видимо, не сбритая сегодня утром.
У него умные голубые глаза, и он смотрит на меня сквозь очки в черной оправе, тревожно, будто я могу взорваться, если со мной обращаться без должной осторожности.