Четверо руководителей распущенного парламента были посажены в Тауэр, а страх и гнев, вызванный ими в уме короля, проявились в том упорстве, с каким он старался обойтись в правлении совсем без парламента. Семь лет (1614–1621) он с безумной смелостью проводил свою теорию неограниченной власти, не оглядываясь на прошлое и не думая о будущем. Все злоупотребления, на которые жаловались одни за другим все парламенты, не только сохранились, но и достигли еще больших размеров. Поощрялись новые захваты церковных судов. Королевские указы, несмотря на признание их незаконности юристами короны, издавались чаще прежнего. Налоги строго собирались, но казна оставалась пустой, и роковая необходимость наконец заставила Якова I нарушить закон. Он вернулся к источнику, от которого вынужден был отказаться даже Уолси в эпоху высшего могущества Тюдоров. Но письма Совета, требовавшие от богатых землевладельцев «одолжений» или подарков, большей частью оставались без ответа. За три года после роспуска парламента крайние усилия шерифов принесли только 60 тысяч фунтов — сумму, составлявшую менее двух третей одной субсидии; хотя представления западных графов были заглушены угрозами Совета, но два из них, Герфорд и Стаффорд, вовсе не прислали ни копейки. Денежные затруднения заставили Якова I прибегнуть к средствам, расширившим пропасть между джентри и короной.
Он удержал за собой феодальные права, перешедшие к нему от средних веков, вроде права опеки над малолетними наследниками и выдачи замуж наследниц, и постоянно пользовался ими как поводом к вымогательству. Он унизил знать, бесцеремонно продавая пэрское достоинство. Из 45 светских пэров, вступивших в Верхнюю палату в его царствование, многие добились этого путем подкупа. Указ, запрещавший постройку в Лондоне новых домов, доставил казне массу штрафов. Такими уловками Яков I со дня на день отодвигал необходимость обращения к единственному учреждению, которое было в состоянии надолго остановить его стремления к деспотической власти. Но оставалась еще одна корпорация, обладавшая достаточно сильной традицией, чтобы если не совсем остановить, то хотя бы сдерживать их. Больше всех других классов служили короне юристы. Педантично преклоняясь перед отдельными прецедентами и не обращая внимания на условия, при которых они возникли и которым были обязаны своим очень неодинаковым значением, судьи настойчиво поддерживали притязания Якова I.
Но дальше прецедентов отказывались идти даже судьи. В одном дошедшем до нас деле они сделали все возможное для ограничения полномочий церковных судов известными юридическими пределами, а когда король стал доказывать свое прирожденное право до произнесения приговора по делу, затрагивавшему его власть выражать перед судами свое мнение, судьи робко, но твердо отвергли этот прием как неизвестный закону. Яков I позвал их в королевский кабинет и стал бранить, как школьников, пока они не упали на колени и не обязались, за исключением одного, подчиниться воле короля. Твердым остался один главный судья, сэр Эдуард Кок, человек ограниченный и ожесточенный, но замечательный юрист, у которого почтение к закону было сильнее всех других побуждений. «Когда к нему поступит какое-нибудь дело, — отвечал он, — он будет действовать так, как приличествует судье». Кок тотчас был уволен из Совета, и для унижения общего права в лице главного его представителя было восстановлено давно вышедшее из употребления правило, ставившее сохранение судейской должности в зависимость от усмотрения короля; Кок продолжал свое сопротивление и в 1616 году был лишен места главного судьи.
Ничто, по-видимому, не вызвало среди англичан такого сильного недовольства, как этот поступок Якова I, выявлявший его желание влиять на ход правосудия. Он послужил таким же ударом для усилившегося стремления к законности, каким для укрепившегося нравственного чувства являлись расточительность и распущенность двора. Казна тратилась на устройство маскарадов и увеселений, отличавшихся неслыханной роскошью. Земли и драгоценности раздавались молодым авантюристам, пленившим своей красотой короля. Двор Елизаветы тоже не отличался нравственностью, но это скрывалось покровом рыцарской любезности. Унизительная грубость двора Якова I проявлялась без всякого прикрытия. Короля, — правда, несправедливо, — считали пьяницей. На маскараде, устроенном при дворе, участники при всех падали в опьянении к ногам Якова I. Скандальное дело обнаружило связи высших вельмож и сановников с мошенниками, астрологами и отравителями. Сам Яков I не постеснялся принять деятельное участие в разводе леди Эссекс, а последовавшая затем ее свадьба с одним из фаворитов короля была отпразднована в его присутствии. Из-за подобных сцен благоговейное почтение, с которым во времена Тюдоров относились к государю, превратилось в отвращение и презрение.