Гораздо сильнее, чем на литературу или язык общества, Библия повлияла на характер всего народа. Елизавета могла останавливать или направлять проповеди, но была не в состоянии останавливать или направлять великих проповедников справедливости, милости и истины, говоривших из этой книги, которую она открыла своему народу. Все воздействие, которое в настоящее время производят религиозные журналы, трактаты, статьи, лекции, отчеты миссионеров, проповеди, в то время оказывала только Библия, и воздействие это, как бы его ни рассматривать, было просто поразительным. Деятельность человека подчинилась одному господствующему влиянию; вся энергия, вызванная к жизни минувшим веком, была захвачена, сосредоточена и направлена к определенной цели религиозным духом. Перемена сказалась на всем характере народа. Старое понимание жизни и человека сменилось новым. Все классы охватило новое нравственное и религиозное движение. Общий характер эпохи отразился на литературе, и небольшого формата толстые тома полемического и богословского содержания, еще загромождавшие наши старые библиотеки, почти совсем вытеснили прежде хранившиеся там переводы классиков и итальянские новеллы Возрождения.
«Там господствует богословие», говорил Гроций об Англии всего через два года после смерти Елизаветы, а когда король Яков пригласил в Англию Казобона, последнего из великих ученых XVI века, он встретил в короле и народе равнодушие к чистой литературе. «В Англии очень много богословов, говорил он, — все направляют свои занятия в эту сторону». Богословское движение отражалось даже на сельских помещиках, вроде полковника Гетчинсона: «Как скоро он развил свои природные дарования приобретением познаний, он обратился к изучению основных начал веры». Весь парод, в сущности, превратился в церковь. Великие вопросы жизни и смерти, не обращавшие на себя внимания лучших умов времени Шекспира, потребовали ответа не только у вельможи и ученого, но и у земледельца и лавочника последовавшей эпохи.
Но мы не должны представлять себе первых пуритан мрачными фанатиками. Религиозное движение еще не вступило во вражду с общей культурой. Правда, с концом века Елизаветы незаметно исчезла отличавшая его свобода ума: вместе с королевой умерли как ее равнодушие к религии, так и смелые философские теории, заимствованные Сидни у Джордано Бруно и навлекшие на Марло и Рэли обвинения в безбожии. Но более легкие и изящные стороны елизаветинской культуры вполне соответствовали характеру пуританина-дворянина. Фигура полковника Гетчинсона, одного из судей Карла I, в описании его жены рисуется с грацией и нежностью портрета Ван Дейка. Автор говорил о красоте, отличавшей его в юности, о «его зубах, ровных и белых, как чистая слоновая кость, о его черных волосах, густых в молодости, мягче тончайшего шелка и спадавших большими вьющимися локонами». В важных вопросах его характер отличался серьезностью, но это не мешало ему любить соколиную охоту и гордиться своим искусством в танцах и фехтовании. Его художественный вкус проявлялся в разборчивой любви к «картинам, изваяниям и всем свободным искусствам, а также в интересе к садам, «в улучшении своих земель, в посадке тенистых аллей и лесных деревьев». Он «внимательно изучал Священное Писание», в то же время «очень любил музыку и часто играл на альте, которым владел мастерски».
Мы не видим тут страсти века Возрождения, его каприза, широты чувства и симпатии, живости наслаждения; зато жизнь получила нравственное значение, сознание человеческого достоинства, порядочность и равновесие. Характер пуританского дворянина отличался справедливостью, благородством и самообладанием. Широту симпатий минувшего века сменила глубокая нежность в более тесном семейном кругу. «Он был самым добрым отцом, — говорила о своем супруге госпожа Гетчинсон, — самым нежным братом, добрым хозяином и верным другом, каких только видел свет». Капризная и необузданная страсть Возрождения уступила место мужественной чистоте. «Ни в юности, ни в более зрелые годы самые красивые и соблазнительные женщины никогда не могли вовлечь его в излишнюю близость или шутливость. Он любил мудрых и добродетельных женщин и находил удовольствие в скромной и пристойной беседе с ними, но так, чтобы никогда не вызывать соблазна или искушения. Пошлых разговоров он не терпел даже между мужчинами, и хотя иногда находил удовольствие в шутках и веселье, но никогда не выносил того, что граничило с непристойностью».
Восхищавшую людей Возрождения необузданность жизни пуританин считал недостойной ее назначения и цели. Он стремился достичь самообладания, стать господином своих мыслей, слов и действий. Серьезность и обдуманность выявлялись даже в мельчайших частностях его отношения к окружавшему миру. Каким бы живым от природы не был его характер, он находился под строгим контролем. В своей беседе он постоянно остерегался болтливости и легкомыслия, стремясь быть обдуманным в речи и «предварительно взвешивая слова». Его жизнь отличалась порядком и методичностью; он был воздержан в пище и строго относился к себе: рано вставал, «никогда не оставался праздным и не любил видеть других такими». Новые трезвость и самоограничение отразились даже на перемене в его одежде. Блестящие цвета и драгоценные камни Возрождения исчезли. Полковник Гетчинсон «очень рано отказался от ношения каких бы то ни было драгоценностей, но и в своем простейшем платье он представлялся настоящим джентльменом».