Одобрительные крики вызвало решение внести имя герцога в представление; по в эту минуту Карл I уступил: чтобы получить средства для нового похода под Ла-Рошель, Бекингем склонил короля к принятию «Петиции о нраве». Впрочем, согласие это, как его понимал Карл I, имело мало значения. Его особенно интересовала возможность держать людей в тюрьме, не подвергая их суду и не указывая причин их заключения. Об этом он советовался с судьями, и те ответили, что согласие на петицию не затрагивает его нрав: когда петиция попадет к ним, она, подобно другим законам, подвергнется их толкованию, и власть короля останется нетронутой. Что до остального, то, отказываясь от всякого притязания взимать налоги, не разрешенные парламентом, Карл I все еще сохранял за собой право собирать пошлины, обычно платившиеся короле, и причислял к ним грузовой и весовой сборы. Но общины ничего не знали об этих ограничениях.
Уступка короля принесла ему согласие парламента на субсидию и вызвала в народе такие колокольный звон и потешные огни, «каких не было видано с возвращения его величества из Испании». Но, подобно всем уступкам Карла I, и эта появилась слишком поздно, чтобы можно было добиться предполагавшейся цели. Общины настояли на вручении своего представления. Карл I принял его холодно и неохотно, а Бекингем, во время его изобличения стоявший с вызывающим видом рядом со своим государем, упал на колени для оправдания. «Нет, Джордж!» сказал король, поднимая сто, и это ясно доказывало, что влияние герцога осталось прежним. «Если погибнешь ты, Джордж, прибавил он впоследствии, — мы погибнем вместе». Блестящий фаворит и не предвидел своей участи, когда после отсрочки парламента отправился принять команду над новой экспедицией для выручки Ла-Рошели. Один из офицеров отряда, Джон Фелтон, раздраженный пренебрежением и обидами, увидев в «представлении» оправдание для задуманной им мести, смешался с толпой, наполнявшей приемную в Портсмуте, и поразил Бекингема клинком прямо в сердце.
Когда весть об этом дошла до Карла I, он с рыданиями бросился на постель, но в стране она была встречена бурной радостью. Молодые оксфордские студенты, важные эльдормены Лондона пили за здоровье Фелтона. «Благослови тебя бог, маленький Давид!», — воскликнула одна старуха при виде убийцы в оковах. «Подкрепи тебя бог!», крича ла толпа, когда ворота Тауэра закрылись за ним. Даже войско, собранное в Портсмуте для экспедиции герцога, когда король явился к его отплытию, обратилось к нему с просьбой «пощадить их бывшего товарища Джона Фелтона». Но надежды, вызванные в народе гибелью Бекингема, скоро рассеялись. Лорд-казначеем стал Уэстон, креатура герцога, и его система осталась без изменений. «Ахав наш устранен, — сказал Элиот, а проклятый порядок остается».
Ничто, по-видимому, не могло усилить отчуждения между Карлом I и его подданными, вызванного его противозаконной политикой. Но было нечто, чем Англия дорожила больше, нежели свободой речи в парламенте, безопасностью собственности и даже личной свободой; это было, говоря языком того времени, Евангелие. Отчаяние, овладевшее сердцами всех пуритан в начале этого царствования, с каждым годом усиливалось. Тридцатилетняя война принимала все более неблагоприятный для протестантизма оборот, и, казалось, его делу грозила верная гибель. В Германии и лютеране, и кальвинисты одинаково были в руках католического дома Габсбургов. Падение Ла-Рошели после смерти Бекингема как будто отдавало французских гугенотов во власть римского кардинала. Англию волновала мысль, что и для нее снова может наступить такая же опасная минута, какую она пережила в год Армады. В это самое время Карл I назначил Лода епископом Лондонским и вверил ему управление церковными делами.