Вернувшись из Голландии в Саутгемптон, они на двух небольших кораблях отправились в Новый Свет, но один из них скоро вернулся назад, и только его спутник, «Майский цветок», барка в 180 тонн с 41 переселенцем и их семьями на борту, упорно продолжал свой путь. Небольшая кучка «отцов-пилигримов», как в последующее время их любили называть, пристала в 1620 году к бесплодному берегу Массачусетса на месте, которому они дали название Плимут, в память последнего английского порта, где они стояли. Скоро им пришлось встретиться с долгой и суровой зимой севера, переносить болезни и голод; даже когда миновали первые годы страданий, бывали времена, что «ночью они не знали, где взять утром кусок хлеба». Несмотря на энергию и трудолюбие поселенцев, успехи их были очень невелики: через десять лет их число не превышало 300 человек. Но при всем том положение колонии упрочилось, и простая борьба за существование подошла к концу. «Не тяготитесь, — писали из Англии бедным переселенцам их братья, — тем, что вы послужили орудием, пробивавшим лед для других: до конца мира честь останется за вами».
На маленькое поселение в Северной Америке со времени его основания были обращены взоры всех пуритан Англии. В первые годы правления Карла I появилась мысль об устройстве рядом с Малым Плимутом нового поселения, а помощь, оказанная осуществлению этого плана купцами Бостона и Линкольншира, была увековечена в названии нового города. В самый момент роспуска третьего парламента (1629 г.) Карл I пожаловал грамоту, определявшую устройство Массачусетса, и масса пуритан увидела в этом пожаловании призыв провидения. Неудачный исход великой конституционной борьбы и рост опасности для «благочестия» в Англии вызвали мечту о такой стране на Западе, где вера и свобода могли бы найти себе прочное и безопасное прибежище.
Едва парламент был распущен, как среди помещиков и торговцев стали распространяться планы устройства крупного поселения по ту сторону океана; в каждой пуританской семье обсуждались описания новой колонии в Массачусетсе. Мысль эта была встречена с тем спокойным и серьезным энтузиазмом, который отличал настроение эпохи, но слова известного эмигранта показывают, как трудно было даже для серьезнейших энтузиастов оторваться от родины. «Родиной я буду называть такую страну, — сказал в ответ на подобные чувства младший Уинтроп, — где мне можно будет прославлять Бога и пользоваться присутствием моих лучших друзей». Такой взгляд встретил понимание, и началось переселение пуритан в размерах, еще невиданных в Англии. За двумя сотнями, раньше отправившимися в Салем, скоро последовало 800 человек с Джоном Уинтропом во главе, а за ними, до истечения первого года личного правления короля, — еще семьсот.
Переселенцы не были, подобно первым колонистам юга, «неудачниками», авантюристами, банкротами, преступниками или просто бедняками и ремесленниками, как «отцы-пилигримы» «Майского цветка». Это были большей частью люди среднего класса: крупные землевладельцы, ревностные священники вроде Коттона, Гукера и Роджера Уильямса, выдающиеся лондонские адвокаты или молодые оксфордские ученые. Большинство составляли богобоязненные поселяне из Линкольншира и восточных графств. Они действительно желали участия в их предприятии только лучших людей, гонимых с родины не материальной нуждой, не жаждой золота и не страстью к приключениям, но страхом Божьим и рвением к правильному богопочитанию. Но, несмотря на весь свой пыл, они не без усилия снялись со старых мест в Англии. «Прощай, дорогая Англия!» воскликнула первая небольшая кучка переселенцев, когда родная земля скрылась из глаз. «Наши сердца, — писали спутники Уинтропа оставленным на родине братьям, — будут служить источниками слез для вашего вечного спасения, когда мы поселимся в наших жалких хижинах в пустыне».
В последующие два года, когда на время исчез внезапный страх, так резко выраженный в речах Элиота, в переселении наступило затишье; но меры Лода скоро оживили опасения пуритан. Проницательный Яков I верно охарактеризовал Лода, когда Бекингем стал настаивать на назначении его епископом Сент-Давидским. «У него беспокойный ум, — сказал старый король, — он не может понять, когда дела хороши, а любит все переворачивать и изменять, подвергать все коренным преобразованиям, засевшим ему в голову. Возьми его себе, но, клянусь моим спасением, ты будешь в этом раскаиваться». При всей своей холодности, педантичности и суеверности в своем дневнике он отмечает появление в его кабинете прелата как важный факт. Уильям Лод выделялся из массы придворного духовенства активной деятельностью, личным бескорыстием и замечательными административными способностями. Впоследствии, уже поглощенный делами правления, он приобрел такие глубокие сведения в торговой политике, что сами лондонские купцы признавали его авторитет в коммерческих вопросах. Но у него вовсе не было политических талантов. Его влияние, в сущности, вытекало из единства его целей.