У мечтательных натур борьба принимала более драматичную форму. Джон Баниан был сыном бедного медника из Берфордшира; уже в детстве его воображение занимали страшные мысли о небе и аде. «Когда я был ребенком всего 9-10 лет, — рассказывал он, — мысли эти так мучили мою душу, что часто среди веселых игр и детских забав с суетными товарищами они сильно поражали меня и угнетали мой ум, и все таки я не мог отказаться от своих грехов». Грехи, от которых он не мог отказаться, заключались в любви к празднику жатвы и к пляскам на деревенском лугу; его резкое самообличение указывает только на одну дурную привычку — привычку божиться, но и от нее он отказался сразу и навсегда после выговора одной старухи. Его страсть к колокольному звону осталась у него, даже когда он избавился от нее, как от «суетной привычки», и он часто ходил к колокольне слушать звон, пока мысль, что колокол может упасть и раздавить его за грехи, не испугала и не отогнала его прочь.
Проповедь против танцев и игр заставила было его отказаться от этих развлечений, но соблазн снова взял верх над его решением. «Я выкинул из головы проповедь и с большим удовольствием вернулся к старым играм и забавам. Но в тот же день, когда я играл в кошку и, выбив ее одним ударом из ямы, только нацелился ударить ее во второй раз, внезапно мою душу поразил голос с неба, говоривший: «Чего ты хочешь оставить свои грехи и идти на небо или сохранить грехи и попасть в ад?» Это чрезвычайно меня смутило, я оставил свою кошку на земле и посмотрел на небо, и моим духовным очам показалось, что Господь Иисус, очень недовольный мной, смотрит на меня и сурово грозит мне строгим наказанием за эти и другие дурные поступки».
Таковым было пуританство. Чрезвычайно важно представить его таким образом, с его крупными и мелкими чертами, отдельно от церковной системы пресвитерианства, с которым его часто смешивали. Как мы увидим в дальнейшем, ни один из главных пуритан Долгого парламента не был пресвитерианином. Пим и Хемпден ничего не имели против епископата, и толь ко политические соображения заставили потом пуританских патриотов принять систему пресвитериан. Но рост этого движения, одно время господствовавшего в истории Англии, составляет один из самых любопытных эпизодов царствования Елизаветы. Ее церковная политика основывалась на законах о верховенстве и единообразии. Первый из них передавал в руки государства всю судебную и законодательную власть церкви; второй предписывал учение и обряды, от которых не позволялось безнаказанно отступать.
Для всего народа система Елизаветы была, без сомнения, разумной и здоровой. Одна, без помощи кого-либо из окружавших ее политиков или богословов, королева навязала боровшимся исповеданиям нечто вроде вооруженного перемирия. Основания начала Реформации были приняты, но на рвение крайних реформаторов были наложены ограничения. Позволялось читать Библию и вступать в частные споры, но была прекращена публичная борьба проповедников: от них требовали разрешение на проповедь. Правительство требовало от всех внешнего однообразия, присутствия при общественном богослужении, но упорно противилось тем изменениям в обрядах, при помощи которых женевские ревнители хотели подчеркнуть радикальные стороны происходившего в стране религиозного переворота. Пока Англия боролась за самое свое существование, это стремление короны поддержать равновесие довольно верно отражало настроение народа; но движение в пользу более решительной реформы приобрело новую силу, когда папа римский изданием буллы о низложении Елизаветы объявил ей открытую войну.
К несчастью, королева упорно держалась за свою систему компромисса, хоть ослабленную и нарушенную. Она не питала никаких симпатий к религиозному воодушевлению, все более усиливавшемуся в народе. Ее страстью была умеренность, ее целью общественный порядок; и порядку, и умеренности угрожала кучка ханжей, собравшихся под знаменами пресвитерианства. Главой их был Томас Картрайт. Он учился в Женеве и принес оттуда фанатическую веру в кальвинизм и в установленную Кальвином систему церковного правления; затем как профессор богословия он воспользовался всеми удобствами, которые ему предоставляла кафедра для распространения своих мнений. Никогда вождь религиозной партии не заслуживал так мало симпатии. Он, несомненно, был человеком ученым и набожным, но набожным в духе средневекового инквизитора. Остатки старых обрядов, знамение креста при крещении, стихарь, передача кольца при бракосочетании не просто возбуждали в нем неудовольствие, как вообще в пуританах, но представлялись ему идолопоклонством и печатью «зверя». Его нападки на обряды и суеверия имели мало значения в глазах Елизаветы и ее примасов; однако их испугала его смелая защита такой системы церковного управления, которая ставила государство в полную зависимость от церкви.