Решив освободить себя от последних теней сомнений, Барт снял трубку телефона.
— Пит? Это Барт. Скажи, видел ли кто-нибудь, кроме тебя, письмо или отпечаток?
— Ты забыл, что я работаю без помощников? Кто, по-твоему, мог его видеть?
— Отлично! Держи язык за зубами, договорились?
— Если фотографу захочется поболтать, он делает это сам с собой, — обиженным тоном сказал Пит и положил трубку.
Хейден хотел позвонить в наборный цех и сказать, чтобы сняли фотографию мисс Линч — он уже положил руку на трубку, — но в последний миг передумал.
Все это требовало размышлений. Если письмо, которое он получил несколько часов тому назад, не «утка», оно могло бы на долгое время стать сенсацией. Вальдо… Этот невидимка-сумасшедший в прошлом году держал в страхе улицу, убив несколько молоденьких актрис бродвейских театров. Такого ужаса на Бродвее не было со времен войны гангстеров в 1920 году. Охваченные паникой, многие танцовщицы, актрисы и пианистки, работавшие в барах и театрах Бродвея, неожиданно обнаружили в себе невероятную тягу к ведению домашнего хозяйства, исчезнув за закрытыми дверями своих квартир. Наиболее нервные, побросав свои нехитрые пожитки в чемоданы, прыгали в поезд, который увозил их под крылышки мамочек. Неожиданно Вальдо исчез, и улица, постепенно придя в себя, зажила обычной жизнью. Если Вальдо действительно возвратился, Бродвей ожидает очередное потрясение. Но от письма попахивало ложью. В нем Вальдо приписывал себе убийство Джеральдины Маклайн, в то время как полиция подозревала совершенно другого человека. По их мнению, Джеральдина была убита своим сожителем, молодым любителем красивой жизни, парнем, который принуждал ее заниматься проституцией и который исчез из города сразу же после убийства.
Барт взял свою статью, посвященную Вальдо, фотокопию его письма, открыл ящик стола и спрятал все под чистую, выглаженную рубашку, упакованную в целлофановый пакет. Там же лежала засаленная колода карт и наполовину опорожненная бутылка ирландского виски. Он задвинул ящик и закрыл его на ключ.
Время еще терпело. До выхода номера оставалось два часа.
Барт откинулся на спинку своего вращающегося кресла на колесиках и зевнул. Он был молод, чуть за тридцать, выше среднего роста и весил восемьдесят килограммов. Но благодаря спортивной фигуре Барт выглядел худощавым.
На рабочем столе Барта в рамке, обтянутой кожей, стоял портрет мужчины средних лет, с суровым, но красивым лицом. Это была фотография его отца, который после возвращения с полей сражений первой мировой войны был приглашен главным редактором в «Бродвей таймс» и оставался на своем посту до самой смерти. Он обучил Барта своему ремеслу, и тот с согласия хозяина газеты Мэддока Слейда унаследовал его пост.
Кабинет, из которого Барт руководил газетой, представлял собой каморку, абсолютно не соответствовавшую должности главного редактора. В общем-то это была даже не комната, а крошечный кусочек редакционного зала, отгороженный несколькими щитами, не доходившими по высоте до потолка. Стенки перегородок внутри кабинета были увешаны фотографиями танцовщиц в бюстгальтерах и микроскопических трусиках и жокеев в атласных костюмах.
Переводя взгляд с одного снимка на другой, Барт задержался на фотографии девушки, обнаженной больше, чем остальные. Это была мисс Анжела Браун, которая демонстрировала свои прелести в «Саломея-клубе», принадлежавшем мистеру Найлу Кепеле.
Барт подумал, что неотложных, серьезных дел, не считая возможного преступления Вальдо, не предвидится, и решил позвонить мисс Браун. Он встречался с ней вчера, но это была одна из тех женщин, которая с каждой новой встречей становится еще желаннее. Следовало только убедиться, что рядом с ней нет Джеймса Денхайма, драматического критика «Бродвей таймс», жившего в шикарных апартаментах своей богатой, совершенно больной жены в пригороде Нью-Йорка. От этого сорокапятилетнего мужчины зависела сценическая карьера мисс Браун.
Барт позвонил домой Денхайму, тот сам поднял трубку. Можно было, не опасаясь, звонить Анжеле.
В трубке раздался низкий, хрипловатый голос Анжелы Браун:
— Алло-о-о!
— Привет, милая! Ты еще не забыла меня?
— Это ты, Блондинистая мордашка? — спросила она уже своим, естественным голосом.
— Я заеду за тобой в «Саломею» после последнего представления.