– Что же, зачем дело стало?
– А опоздаю – говорит: всегда опоздаю и вспахать, и посеять. Не умею я вовремя поспевать.
Крестьянин недоумевает, зачем подобные люди и существуют на свете, и обвиняет Мартына в лености. Максимов замечает, что Мартын не родился таким: «его таким на базаре, в нищей артели, сделали. Потерял силу, потерял любовь к труду».
На почве бессилия и нелюбви к труду развивается настоящая страсть к бродяжничеству. Для доказательства того, как действует эта страсть, Максимов приводит пример адовщинских девушек (девушек из местности, где нищенствует значительная часть всего населения). Эти девушки ни при какой обстановке, ни при каких условиях жизни не могут сделаться «добрыми хозяйками».
Взятая туда, где нищенство предосудительно и занятие им зазорно, сыто накормленная и одетая куколкой она ищет случая, как бы выскользнуть из глаз и, воспользовавшись темнотой сумерек, одеться в лохмотья. Не успеют домашние спохватиться, как она уже побрела в соседнее селение за милостыней. Ни ласки мужа, ни советы свекра, ни упреки золовок и свекрови не в силах победить страсти, одинаковой с той, которая тянет кабацкого завсегдатая сглотнуть хоть капельку винца из стаканчика, выпитого прохожим посетителем. Как праздник, а в особенности летом, когда оставляют ее, отбившуюся от рук, домашние, ушедшие в поле на работу, она оболекается в лохмотья, надевает кузов и тащится к наслаждению – постучать в подоконник и повыть под окнами…
Легкость, с которой можно получить готовую помощь и пищу, делает бродяг Максимова крайне «нерасчетливыми в хозяйстве». Они не любят заботиться о будущем, копить деньги, беречь их про черный день. «Не любит он запасу, ничего у него нет; с чем ко мне пришел, с тем теперь и остается. Только крест на груди да из носильного что на плечах», – жалуется на Мартына старуха, разделившая с ним горечь нищенской доли.
Но эта нерасчетливость простирается только на расходование получаемой милостыни. В деле же приобретения средств к жизни бродяги и босяки Максимова отличаются противоположными качествами – необыкновенной алчностью и строго рассчитанной настойчивостью. «Принимают они все, что подадут из съедобного и носильного с алчностью, которая понуждает на ссоры и драки со странниками и чужими искателями подобных же подачек, и с той жадностью, которая не терпит, чтобы иной кусок вываливался из рук или пролетал мимо».
Максимов описывает, как слепые нищие – калики перехожие тянут Лазаря, «дьячат» под благовест большого колокола, у монастырской ограды. В их «чашечки» падают медные монеты: калики заняты исключительно тем, что то и дело пересчитывают эти монеты, с замиранием сердца определяют успех своего «дьяченья».
«Стукнула в Матвееву чашечку первая копеечка: – благослови Бог!
А вот и другая:
– Спаси тебя Господи!
Перестали звонить, – перестали и старцы петь. Стали сидеть молча. Думает слепой:
– Дай пощупаю, сосчитаюсь… Вот и трешник. Где же копеечка? Вот и она! А это – семитка… Нет, не семитка, а надо бы грош. Нонешние деньги пожиже стали, никак не разберешь сразу, словно бы насечки помельче у этих. Так, оно так: эта семитка из новеньких.
Матвей доволен получкой, но в то же время волнуется, думая о том, не обижен ли он получкой сравнительно со своими товарищами:
– Знал Лукьян (лицо, подрядившее его «дьячить»), куда привести и где посадить; не спуста хвастлив – хорошее место. Другим-то дают ли? Али с краю сижу! Словно бы слева никто не стоит и не дышит. Прислушаюсь: ишь, чертов сын, на вонную сторону приладил. А из церкви пойдут – как мне быть? Не попроситься ли пересесть? Помолчу лучше. Ближние-то к воротам мухоморы больше соберут.
К проходящим мимо богомольцам Матвей относится далеко не так, как следовало бы ожидать, судя по его смиренному благочестивому виду, по его благообразным сединам.
– Вон идет кто-то, шелестит по плите. Кабы лапоть, так ляскал бы; знать, башмаки: взвизгивают. Надо быть – горожанка идет: эта подаст.
– Слепому-убогому святую милостынку! – пропето вслух, а потом подумалось про себя:
– Мимо прошла, скаредная…
Сапоги застукали и заскрипели, и запахло дегтем. Слепой и чашечку вперед выдвинул, да тотчас же и опять к себе потянул.
– Надо быть, монах прошел: сами взять норовят: а, может быть, и купец, да скупец».
Поглощенные такого рода интересами и расчетами, бродяги Максимова обращают свою профессию в «настоящий и правильный промысел»; они умеют сплачиваться в артели; в этих артелях имеют место «и наем, и расчеты, и стачки, и стычки, и взятки, и дележки, и купля, и продажа: – все, одним словом, и налицо, и при месте, и на ходу, как бы и в настоящем коммерческом предприятии».