Четыре минуты я стоял неподвижно, а потом открыл глаза. Пространство, попираемое с четырёх сторон двумя жилыми домами, старой почтой и остатками Стены, через которую будто бы прополз гигантский змей, оставив асфальтовую полоску слизи, была пуста. То есть абсолютно пуста, если не считать общей неряшливости, будто где-то рядом прорвался водопровод, или воды Сены вышли из берегов и вынесли наружу из переулков и мусорных баков всё их содержимое… Я поискал глазами блики от полицейских мигалок и ничего не нашёл. Гул, который мерещился мне оглушающим океанским рёвом, остался где-то на грани слышимости. То стучал колёсами где-то далеко поезд, да, наверное, гудело шоссе.
— Что ж, так даже лучше, — сказал я Луше, которая повернула голову, пощекотав мою щёку усами. Оглянулся и увидел Марину, которая сидела посреди крыши, притянув к подбородку колени.
— Никого нет, — резюмировала она.
Откровенно говоря, я не мог поверить своему счастью. Все эти четыре минуты я слушал и слышал работу всех внутренних органов, начиная с шума несущейся по артериям крови и кончая процессами в кишечнике.
«Выход на сцену перед пустым залом — тоже выход, — вспомнил я слова Акселя. — Ты ни в коем случае не должен позволять себе расслабляться».
Что-то дало течь, но слова нашего командира от этого не расплылись. Они намертво всохли в пергамент моей памяти.
И мы выступили. Всё прошло как по маслу. Видно, предельное волнение пробило в сознании какую-то дыру, в которую я сейчас с удовольствием ухнул. Я никогда ещё так не погружался в выступление. Мы с Лушей могли общаться как-то по другому, нежели открывая рот и издавая разные звуки, как-то по-другому, нежели указывая хвостами-стрелками направление на эмоции и шевеля в такт внутренней музыке усами. Мы словно были двумя руками одного тела. Я уверен, если бы здесь были люди, они хохотали бы до слёз, хотя в тот момент ни о каких зрителях я не думал.
Хотя один зритель всё-таки был. В глазах Марины читалось изумление. Я помахал ей рукой.
— Давай ко мне.
Она помотала головой.
— Здесь же никого нет! — настаивал я.
— Не будь дураком. Я давно это знала. Слишком тихо.
Она подползла на четвереньках, собирая штанами мелкие стекляшки. Вытянув шею, заглянула вниз, так, как заглядывают в глубокий колодец, и только потом поднялась на ноги.
— Покажешь пару трюков? Я тебя удержу.
Я опустился на корточки, чтобы ей удобнее было забраться мне на плечи. Марина что-то сказала, но я не расслышал.
— Что?
— Как ты это сделал? Когда вы с Лушей выступали, вы как будто бы были в телевизоре.
— В телевизоре? Что это значит?
— Значит, ты написал контрольную на пятёрку. Ни одной помарки. Я словно смотрела кино. Всё-таки хорошо, что Аксель не послушался меня и взял тебя с нами.
Она сказала это тоном маленького капризного ребёнка, который уверял маму, что съест на обед весь суп, если взамен получит новую игрушку, а теперь признал чужую правоту — да, доесть суп до конца, даже при наличии новой машинки под столом, ему не по силам. Я почувствовал, как на моём лице сама собой выползает кривая улыбка.
— Жалко, что никого нет, — сказала Марина. Внизу, осторожно ступая, вынюхивали что-то среди груд мусора две собаки. — Не могу поверить, что ты выступал перед пустым залом так, будто на одного тебя сбежались посмотреть дети со всего города.
— Перед другими детьми я бы путался и делал бы всё не так, — отшутился я. — Кроме того, ты же сама сказала, что меня транслировали по телевизору.
Она засмеялась и, крикнув: «Ну, готовься!», взлетела мне на плечи.
Зрители у нас были. Шляпы для подаяний не было, да и вряд ли кто-то вышел бы, чтобы бросить туда монетку. Но я видел, как шевелились занавески на окнах в доме справа и доме напротив, и знал, что это не просто включенные вентиляторы. За бликующими стёклами я видел людей. После того, как Мара сделала пару головокружительных сальто, я показал ей в сторону окна, где только сейчас видел детское личико, и мы поклонились.
Джагит всё так же стоял без движения, обратив взгляд в пространство. Он был холоден и влажен от пробежавшего дождя.
— Как думаешь, долго он таким останется? — спросила Марина.
У меня не было ответа. Теперь маг мало чем отличался от фрагментов разрушенной стены, всплывающих внезапно, словно плавники акул в море, то там, то тут в коралловых рифах города. Черты заострились, глаза стали просто небольшими выпуклостями на лице камня.
Я спросил, слышит ли он меня, но кусок камня всего лишь отразил мой собственный голос. На макушку ему приземлился голубь, видимо, рассчитывая получить от нас хлебные крошки, и я согнал его взмахом руки.