В то время мы ещё не знали, что он долго будет здесь стоять, памятник непоколебимым взглядам и тупиковым дорогам, заносимый снегом зимой и облетевшей с вязов листвой осенью. Летом камень будет становиться тёплым и будто бы живым, ладонь, кажется, могла бы ощутить пульсацию каких-то невидимых потоков. От мая к июню будет теплеть под солнцем его взгляд. Для нас, тех, кто имел честь знать Джагита, когда камень был у него внутри, а не снаружи, это будет разительное преображение. «Мы и не знали, что ты может смотреть на мир с такой лаской. Должно быть, у тебя внутри теперь настоящая кровь», — однажды накарябает кто-то на крыше у его ног. Это, несомненно, мог быть только Аксель. Увидев надпись, Марина расплачется, да и я едва смог сдержать слёзы.
Глава 11
В которой всё заканчивается
Красноречивое описание моих успехов из уст Мары не произвело на Акселя и Костю никакого впечатления. Кажется, мы прервали их какой-то важный разговор, поэтому, немного потоптавшись и ощутив на себе тяжесть многозначительного молчания, отправились восвояси. Быстро темнело. Под ногами крутился Мышик; Марина вызвалась под шумок прогулять его по газонам, и без того загаженным сейчас бутылками и мятыми сигаретными пачками. Я отправился искать Анну. Заглянул в повозку с животными, увернулся от брошенной какой-то из обезьянок банановой кожуры. Собрался уже уходить, но меня остановил голос:
— Шелест, погоди.
Анна сидела в клетке с тигром. Его белая шерсть чуть светилась в темноте, словно вылепленная из гипса. Только кончик хвоста слегка шевелился, разрушая иллюзию неподвижности.
Голос звучал откуда-то из недр клетки.
— Что ты там делаешь? — спросил я.
Я не стал спрашивать: «Не боишься ли ты Бориса» или что-нибудь в этом роде. Бояться Бориса могли только те, кто видел в первую очередь сто восемьдесят килограмм мышц и слышал стук когтей, а не добрейшую душу и спокойное ворчание.
Сейчас я слышал именно его. Тихий рокот, как будто где-то неподалёку работал холодильник.
— Кручу хвосты тиграм. А как ты думаешь?
— И всё же?
— Здесь мой дом. Здесь теперь мой зверь.
Пузырьками воздуха к поверхности моего сознания всплыли рассказы о драконах, которые я слушал долгими вечерами в дороге.
— Но это же настоящий зверь!
Смешок.
— Именно такой меня и устраивает.
Я протянул руку и подёргал за прутья. Заперта. Борис приоткрыл один глаз.
Решётка запиралась задвижкой снаружи, лязгающей всегда так, что даже тигр закрывал лапами уши, но её можно было запереть и изнутри, просунув руку между прутьями. Думаю, для существа с такой мягкой, как разогретый пластилин, душой как у нашего тигра-альбиноса, которого каждый день вдосталь кормят мясом, она слишком заржавела и приобрела за годы служения скверный характер.
Я протянул левую руку, и задвижка заскрипела, выползая из петли.
Глаза лгали, сначала уверив, что отсюда ты можешь коснуться противоположной решётки, а потом — что для этого придётся сделать три или четыре хороших шага.
— Анна?
— Он порвёт тебя. Не подходи ближе.
— Он же ручной.
— Он ручной настолько, насколько могут быть ручными тигры, — отрезала Анна.
Это утверждение звучало так же, как утверждение о крепости ствола новорожденной берёзы. «Она хрупкая, насколько могут быть хрупкими деревья». Конечно же, он был ручным. Аксель таскает ему целые ломти мяса.
И в этот момент там, в темноте, что-то тихо хрустнуло. Ноздри, трепеща от ужаса, донесли до меня влажный кровавый запах.
— Анна? — позвал я, но ответом стал только протяжный, полный боли стон.
Я кубарем вывалился из повозки. Дверь лязгнула, будто пасть, которая хотела схватить меня за полу рубашки, в разные стороны шарахнулись кони. Привязанная Цирель вскидывала голову, тянула на себя молоденький каштан, и тот клонился и клонился к земле. Повозки мы оставили за квартал от автобуса, в небольшом сонном скверике с голубятней, и вот теперь я, спотыкаясь и обдирая бока о плечи домов, нёсся обратно.
— Аксель! — крик отскочил от мутных стёкол «Фольксвагена». — Беда!
Обернулись мы сравнительно быстро, но местность за эти минуты изменилась до неузнаваемости. Лошади затерялись в городских прериях, оставив после себя переломанные ветки и стойкую пыль, через которую с трудом пробивался свет раннего фонаря. Жилая повозка кренилась на один бок — кто-то из тяжеловозов задел её копытом и повредил переднее колесо. О голубях напоминали только тучи перьев, что поднимались с земли от наших шагов, будто тополиный пух.