кие.
-- Тогда стоило все это затевать? Такие затраты -- и ради чего?
-- Это, Жень, с какой стороны глядеть. Была, скажем, такая наука евгеника, -- запретили. Оно и понятно, -- интересы индивидуума -- это всего-навсего интересы одиночки. Ну, а если глобальнее за дело взяться? Не о почках с селезенками думать, не о клонировании биопротезов, а разом о миллионах живущих на земле? Улавливаешь, нет?.. Они ведь там тоже живут, головы ломают -- как и что. И ведать не ведают, что рядышком мы с фонендоскопом -- пыхтим и ждем, когда кто-нибудь сообразит каким же образом из всего этого выкручиваться.
-- Послушай, может, и генетику поэтому запретили? -- Евгений Захарович снова поглядел на безжизненный шар. -- Чтобы, значит, блюсти секретность и все такое.
-- Может, и так, -- голос Юрия снизился до шепота. -- Только я, Жень, так думаю: Бога не переплюнешь. Как там ни суетись и ни дергайся. И на чужом горбу в рай тоже не въедешь.
-- Но ты говорил, один-единственный у вас что-то там получилось. Дескать, был какой-то контакт. Помнишь, года три или четыре назад?
Юрий скривился.
-- А что толку?.. В конце концов и тот шар спалили. Как сотни предыдущих. Термитная печь, вытяжной шкаф -- вот она здешняя перспектива! То есть, может, и вышло бы что путное, только не с нашими Гиншпугами. Пока расшифровывали сигнал, пока докладывали по инстанциям -- то да се, неделя прошла. В общем сдох шарик. Устал ждать. А тот сигнал, очень даже возможно, был их последним SOS. Дали по вселенной радиопосылом и сгорели.
-- Грустно...
-- Еще бы!
-- А что теперь с этим будет? -- Евгений Захарович кивнул на висящего в гравиполе "мертвеца".
-- А что с ним может быть? Приедет комиссия волкодавов -- обнюхают, сфотографируют со всех сторон и спишут за ненадобностью, -- Юрий похлопал ладонью по лежащим на столе папкам.
-- Будет желание, загляни как-нибудь сюда. Вот где пик шизофрении! Железобетонный цикл без единого пробоя: стадия первая -- зачатие, стадия вторая -- выявление разума, стадия третья -- крах.
-- Таких папок и у нас хватает. Нашел чем хвастать... -- Евгений Захарович вскользь глянул на часы, нехотя поднялся. -- Ладно, не буду тебя засвечивать. Пойду.
Уже на выходе, он оглянулся на Юрия, тихо поинтересовался:
-- Послушай, а может, и мы для кого-нибудь -- то же самое? В смысле, значит, так же вот висим... -- Он многозначительно шевельнул бровями.
-- То есть, как это? -- Юрий вскинул на него испуганные глаза. -- Ты хочешь сказать...
-- Да нет, просто взбрело вдруг в голову.
-- Ну, в общем-то... Так сказать, в качестве гипотезы допустить можно.
-- Ты эту идейку начальству подбрось.
-- Что ты! Они же с ума спрыгнут, на стены полезут! А меня, как провокатора, в коробок сунут. Разве ж им можно о таком!
-- Ну тогда бывай, секретчик, -- Евгений Захарович устало помахал рукой и поспешил выйти.
###Глава 7
Место это было примечено им давно. Зеленый скверик для детей и старушек в окружении глухого генеральского квартала. Кряжистые старинные шестиэтажки надежно укрывали крохотный оазис от уличного грохота, от дыма, от людской толчеи.
Он сидел на скамье, расслабленно вытянув ноги, лениво ворочая тяжелыми белками глаз, чувствуя невероятную усталость во всех членах. Неподалеку от него, на такой же скамейке, сидели молоденькие девицы. Время в их песчаных часах текло еще медленнее, а потому девицы лениво тянули из полиэтиленового кулька пиво. Впрочем, может быть, это был квас, но Евгений Захарович все же склонялся к тому, что в кульке шипело и пенилось пиво. Скверик ему определенно нравился. В подобных местах -- в детстве он взрывал бомбы и с проволочных самодельных установок запускал ракеты
. Топливо изготавливалось из обыкновенных газет, пропитанных раствором селитры. Насыщенный раствор, вымачивание, а после просушка полосами на кухонной батарее. С треском, сообщающим о боеготовности, бумажные полосы отваливались от радиатора, и он собирал их в пачки, как какой-нибудь Гобсек дензнаки, сортируя и обвязывая бечевкой. В те времена подобное горючее считалось дворовой валютой, и за несколько подобных полос можно было преспокойно выменять пригорошню автоматных гильз или даже блатной нож с выскакивающим из рукояти лезвием. Ни ножом, ни гильзами
он так и не обзавелся. Евгению Захаровичу казалось, что он был не слишком мудрым в детстве, и сейчас это ему нравилось. Кто-то когда-то сказал: скучно быть мудрым, ибо не о чем вспомнить. Память Евгения Захаровича отнюдь не пустовала.
Прикрыв глаза, он дремотно прислушивался к интонационно небрежным замечаниям девиц, к крикам малышей и оживленной болтовне воробьев. Удивительно, но шумливый этот фон ассоциировался у него с тишиной, с абсолютным покоем. Он не мог осмыслить, почему того же самого никогда не ощущал в институте, где пощелкивали пишущие машинки, приглушенно доносились разговоры из курилок и шелестели на столах документы. Он не понимал разницы, но отчетливо ее чувствовал.
Прищурившись, Евгений Захарович скосил глаз в сторону девиц и тотчас поймал на себе заинтересованный взгляд. Ага! Вот тебя и запеленговали, дорогуша! Брюнетка со вздернутым изящным носиком, с сигаретой в наманикюренных пальчиках... Наверняка какое-нибудь ПТУ. А может, институт или школа. Он совершенно не разбирался в женском возрасте. Промежуток от шестнадцати до тридцати представлялся Евгению Захаровичу единой цветущей порой. Снова зажмурившись, он с неожиданным удовлетворением подумал, что не сдвинется с места, даже если девушки откровенно заинтерес
уются им. Пусть караулят кого-нибудь помоложе -- из говорливых да веселых. И чтоб без странностей, без этих заумных причуд и кислых состояний. Да и не сумеет он с ними объясниться. В речах дамочек через слово мелькали непонятности, а в целом преобладал гарлемский фольклор. "А я такая -- раз! -- и срауже ему ручкой. А он, блин, весь заулыбался и срауже за мной. Типа, прикололся..."