Брокен
Брокен. гл. 1, пролог
Небо разлилось черно-сиреневым атласом, складками на нем- тучи, тучи темные, черные. Не было еще дождя, но грозовые облака заполонили собою все небо. Стало совсем темно и дилась эта темнота уже целый час. Шумели деревья, сгибались под ветром кустики жасмина и бузины. Шел третий месяц лета, холодный, злой мокрый август. Герб на верху самых высоких в округе ворот- дерево с одним-единственным, свисающим до самой земли плодом, сердцевидным яблоком- потускнел от грязи. Этот бывший частный дом стал после войны государственным и был передан исправительному заведению- интернату для трудновоспитуемых подростков. Шел глубокий август. Недавно кончились экзамены. Брокен замер в ожидании новых лиц, тел и душ. Воспитанники с учителями, общим числом семьдесят, приготовились к отдыху. Некоторых детей ждали родственники в ближних городах, а у многих здесь совсем никого не было. Златана, самая маленькая из воспитанниц второго этажа, не отходила от окна учительской. Закрытое ажурным черным железом стекло потемнело в пыли и грязи. “Будет дождь.”-шептала она, сложив коротенькие с перепонками пальцы. “Будет, будет, будет дождь. Ливень такой, что смоет цветы на клумбах и не кончится он до глубокой ночи. Будет, будет, будет дождь.” -Заклятье бормочешь?- усмехнулся молодой воспитатель, гася лапму на заваленном толстыми классными журналами столе. Лампа была с красным матерчатым абажуром и света почти не давала. Включив старинный фонарь, мужчина проверил дубовую ставню, случайно коснувшись рукой Златаны. “Будет дождь.”-не обращая на него внимания продолжала шептать девочка. Ей было всего двенадцать. Все ее здесь называли просто Златой. Попала в Брокен эта миловидная малышка за воровство. Воспитатель, чей точеный профиль и грозный взгляд делали его похожим на злую женщину или античную статую, не спускал с провинившейся глаз. Таков был приказ заместителя директора по учебной части. Хотя меньше всего ему хотелось нянчиться с этим проблемным подкидышем. Его звали Арсений, но все прозвали его Вороном за резкий голос, иногда столь отвратительный, что и воспитатели сдерживались, чтоб не заткнуть невольно уши, и стойкую привязанность Арсения к траурно-черному цвету. Глаза его были жуткие и черно-карие, холодные, никогда ничего не упускающие. Даже волосы и брови были того угольно-черного оттенка, что редко встретишь у белокожих, а был Арсений светлокож и тонок в кости. Но у него были узкие запястья, длинные пальцы и рост чуть выше среднего. Силой он обладал приличной. Кроме того Ворон умел играть на фортепьяно и виолончели так хорошо, что сбегались тайком слушать даже те, кто музыкой не интересовался совсем, правда делал он это крайне редко, под особенно скверное настроение. Никто в Брокене не сомневался в его приличном происхождении. Что занесло Ворона в исправительное заведение для трудных детей, не знал никто, но догадки ходили одна замысловатей другой. Младшие воспитанники его открыто ненавидели за строгость в наказаниях, граничащую с изуверской жестокостью, а старшие опасливо жались к стенам и переставали шушукаться когда Ворон проходил мимо. Он останавливался, прокалывая ребятню холодно-черными спокойными глазами, словно бы чуя затаенные плохие мысли и все долго-долго потом смотрели ему вслед, недоумевая, что ожидать теперь от Ворона. А Ворон пакости делать любил и умел. Полномочия его распространялись на старшее отделение, но в отсутствие воспитателя на младшем он должен был исполнять и эту скучную ему обязанность. Отчитывал непослушную малышню Ворон с какой-то холодной, чересчур спокойной беспощадностью, точно он был не человеком, а облаченной в живую оболочку машиной для наказаний, и по этой части ему не было равных. Он не забывал о провинившемся и в отличие от других воспитателей его невозможно было ни уговорить, ни провести, ни подкупить обещаниями. Правда старшие воспитанницы распустили какой-то гадкий слух, из тех что так любят говорить про молодых симпатичных мужчин, но подтверждения ему не обнаружилось- Ворон был непреклонен. Он бил по рукам железной линейкой тех, кто грыз карандаши или ногти, заставлял грязнуль мыть по нескольку раз натертый до блеска пол в малом зале и витую старинную лестницу с первого на третий этаж, ставил на колени на россыпь гороха малышню, шумящую на уроках. Тех же, кто опаздывал к вечерним занятиям или гулял по Брокену после отбоя Ворон запирал в карцер на двое суток. Отличников и тихонь он не выделял из общей кучи, но своего рода любимцы у него были. Об этом говорили шепотом и никто их не знал. За свое восьмимесячное пребывание в Брокене, исправительном учреждении закрытого типа, Злату лишь дважды навещала мама и пять раз старшая сестра. Но девочка уже успела показать себя как непослушная, упрямая и грубая. Златана воровала до Брокена и в нем, в школе-интернате выучилась курить, получая от старших воспитанников запрещенные подарки. Каждую неделю на несколько часов ее запирали в карцер. Пытались выяснить, кто же снабжает Злату сигаретами и недозволенными перьевыми ручками, чьи кончики девочка остро затачивала, царапая на стенах и столах карикатуры на своих мучителей, учителей и воспитателей, какие-то неразборчивые надписи и просто бранные слова. Злата часто пыталась сбежать и даже один раз успешно пробралась за пределы селения, что находится через лес от Брокена. Ее нашли, пустив собак по следу и вернули в школу. Ворота заперлись на третий замок, потайной лаз зацементировали. Из Брокена не было выхода кроме как по окончании. Или ногами вперед, на черном катафалке, в простеньком сером гробу. Но так было лишь единожды... Не было смысла смотреть за скверной девчонкой, рассудил Арсений. Открытое окно затянуто точно паутиной железной решеткой. Ворон погасил вторую лампу и вышел из малой учительской, закрывая дверь на защелку, на замок и услышал как по ту сторону окна хлынул ливень. Отсюда-то девчонка никак не убежит. И он ошибся. Вернувшись утром вместе со старшим по отделению и найдя учительскую пустой, решетку нетронутой, а замок закрытым снаружи также, как он его оставил, Арсений поднял тревогу. Девчонке кто-то помогал. Оставалось выявить нарушителя. Ведь найти беглянку в маленьком саду или в самой школе не составит труда. Близнецы в Брокене. Замызганный по самую крышу бурой грязью и глиной экипаж, похожий на те, что выставляют в музеях встретил эту пару на вокзале. Довоенный поровоз пропыхтел, останавливаясь лишь на пять минут. Они сошли, в нерешительности топчась на узеньком перроне и кондуктор подтолкнул их в спины, решив что мальчишки хотят проехать бесплатно дальше. Следом полетел их немудреный багаж- лоскутный мешок Олафа и лаковый, потрескавшийся темно-вишневый саквояж Вилли. Перрон с застекленным маленьким зданием вокзала и вывеской “Семьдесят восьмой километр” был немноголюден. Все стекла в залах ожидания были побиты, а те что остались целыми, крест-накрест заклееены белой бумажной лентой, точно война не ушла отсюда двенадцать лет назад. Впечатление это производило унылое и братья не сговариваясь оглянулись на поезд, что ушел далеко-далеко от этого пыльного островка на семьдесят восьмом километре от ближнего города. Они ждали этой станции с некоторой надеждой, но не без страха неизвестности. Два чумазых близнеца в одинаковых суконных куртках, скроенных из серого полупальто и черных новых сапожках с казенного детдомовского склада. Им некуда было идти, но останавливаться где-либо надолго не входило в их цели. Братьев остановили на улице и чужие люди отправили в распределитель. Бродяжничество закончилось. В руке у старшего- он родился тремя минутами ранее- была зажата в кулаке сложенная вчетверо серая бумажка с направлением. На затылок младшего съехала черная видавшая виды кепка. У старшего кепки не было. Но зато был роскошнейший в своем многоцветии, полосатый, связанный из тысячи разных ниток очень длинный, завязанный красивым узлом шарф, концы которого развевались во все стороны как паруса. Во всем остальном старший не позволял вольностей. Даже его нитяные перчатки с обрезанными пальцами были в тон куртке. Молчаливый кучер с коротким хлыстом помахал им. Близнецы подошли. Кучер был нем- язык он потерял еще во время войны, когда вражеский отряд занял деревню и молодому косарю вырезали язык как доносчику партизан. Старший брат, его звали Вильгельмом, сверился с затертой желтоватой бумажкой. Рисунок с деревом был точь-в-точь как на боку экипажа. Сомнений не осталось- это за ними. Несмотря на небольшую грамотность, Вильгельм ничего не смог узнать в направлении. Язык служебной записки был чужд, а почерк совершенно нечитаем. Младший, Олаф-мечтатель, с осыпающимся одуванчиком в руке и серыми полосками грязи на вздернутом носу, смело шагнул в эту жалкую повозку. Мальчик легко представил себе, что это карета, запряженная двойкой отличнейших белых лошадей. Олаф даже увидел султанчики на головах старых кляч и вышитую золотом ливрею кучера. Ничем не примечательная дорога показалась Вильгельму и Олафу едва ли не длинней той, что они проделали в тесном общем вагоне, переделанном из купе, где еще остались лоскутья темного от старости бархата, что Олаф отдирал забавы ради, складывая в свои потайные кармашки.