Брокен. глава 3
Фотокарточка на столе. Хрупкая девочка с острым носом и чересчур серьезными светлыми глазами. Длинная челка прикрывает половину лица, темные локоны крупными завитками падают на плечи. Белый шарф завязан под подбородком аккуратным бантом, на руках светлые перчатки. На левой стороне груди, на кармане пиджака- герб Брокена, дерево, обессилевшее под тяжестью одного-единственного яблока. “Счастье принадлежит тем, кому довольно самих себя.”-написано выцветшими коричневыми чернилами на оборотной стороне фотографии. А может и не чернилами, кровью. Девочка с гербом Брокена смело смотрит в объектив и кажется, что это чей-то любительский снимок. Она немного встревожена, точно ее расстроили а потом сказали :”Смотри в объектив”. Девочке двенадцать-тринадцать лет. -Это Август Сварт, четвертый класс.- сказали над ее ухом. Златана вздрогнула, роняя на стол карточку.-Между прочим, он никогда не заходил без стука. И уж подавно не копался на директорском столе. -Простите. -Прощаю, что с тобой поделаешь. -Было открыто. Я вошла. -Я редко закрываю дверь. Красть тут нечего. Злата надула губы. -Я не краду. -Извини, но я не имел в виду тебя, Злата. Девочка обиделась, ведь именно из-за ее привычки хватать все, что приглянется и что оставлено без присмотра и определили ее в Брокен, а ведь все началось не в Брокене, а на вокзале, пыльном и шумном, когда женщина в черной косынке, да высокая девушка с большими руками и красивым озорным лицом, держа в руках корзинки, подтолкнули девочку почти тринадцати лет, худенькую, внимательную и страшно обидчивую, усадили против воли в душный вагон, где стекло совсем не открывалось и неподалеку ели лук-порей и пели петухи, и шептались цыганки и за окном была так нескончаема серая пустошь и пыльные полосы, больше похожие на вытоптанные, чем на некогда уложенную дорогу, что разделяли пестрые и нищие деревеньки и новую линию, и черный паровоз, такой старый, верно из прошлого столетия, из тех, самых первых паровозов, тащил троих в Брокен, точнее только девочку с напряженным усталым, зареванным пыльным лицом, потому что мама и старшая сестра пообнимали ее, да и уехали, и Злата, вспоминая эту обиду, плакала весь вечер а потом начала злиться, и злилась так сильно, что тащила и прятала все, что было хоть мало-мальски похоже на личную собственность, а вспомнил это Сварт потому, что столкнулся с ее сестрой в городе, совсем случайно и она, конечно же, его не узнала, и он ее коснулся только на часть секунды, и этой секунды хватило, чтоб выудить мыслеобразы и загнанные глубоко неприятные воспоминания и, сопоставив их непроизвольно с воспоминаниями Златы, Сварт увидел всю картину так, точно б он сам был Златой. Девочка делала все, что она делала либо назло, либо от какого-то странного чувства ярости и обиды, какое толкнуло ее на прогулку по лесу. Август аккуратно поправил рукав. Просто чудо, что Ла Флор прохаживался по мокрым тропинкам. И вот они пошли за ней. “Как в старые добрый времена. Двое старикашек сбились с ног в поисках ребенка.”- с мрачным юмором сказал неисправимый оптимист Ла Флор. Август едва заметно поблагодарил его, сжав холодную влажную ладонь. Иногда он, конечно, распекал Ла Флора за легкомыслие, но был уверен в нем больше, чем во всех остальных друзьях. Они дошли до поляны, дважды осмотрели все канавы, решив сперва, что девочка вероятно и не в лесу, скорей всего спряталась на чердаке или в башне посапывает, но Августа не покидала тревога. Он молчал, поднимая каждую обломившуюся еловую ветку, слушая шаги. А вот Ла Флор не постеснялся высказать опасения. И вскоре они услышали писк, похожий на крик и шум, как будто медведь заплутал в буреломе. Ла Флор остановился зажечь свой фонарь, но Август бросился вперед, на шум, и успел швырнуть разряд, не разбирая в зловещей темноте, попал в вервольфа, но не убил а ранил, обозлив еще сильнее. Чудовище отпустило ребенка, но принялось за Сварта с безжалостностью одержимого, и Сварт, растерявшийся колдун, едва не лишился руки. Белая вспышка ослепила вервольфа- Ла Флор удивительно хорошо вспомнил никогда не удававшийся ему урок и вытащил Сварта. Оборотень завыл и уполз в темноту, и они, беспокоясь за девочку, не стали его искать. Злата была потрясена и сознание ее легко было выключить, что Август благополучно и сделал. Но сложней было утихомирить собаку, сторожившую ее. Собака отчего-то посчитала девочку своей и оберегая, бросалась на Ла Флора пока Август, останавливая кровь, вспоминал хоть какой-то заговор. -Кто это написал? -Не помню.-признался Сварт.-Может быть даже сам. -Я подумала сначала, это какая-то девочка. -Многим так хотелось думать.-усмехнулся директор. Злата не стала уточнять, что имел в виду Август. Она извинилась и быстренько ушла. Солнце вечера пронзило его зрачки и пыльные стекла. ******* Вечером один из близнецов неизменно устремлялся в смотровую башню, а вокруг другого собирались слушатели. “И остались одни лишь крылья. Крылья больше не заболят.”- пел Олаф, сидя на ступеньках северной маленькой лесенки. Пел прескверно, мучая гитару. Голос хриплый, ломающийся, но столько воодушевления было в нем, что Злата невольно остановилась. “Братец мой совсем спятил. Влюбился.”-шепнул позавчера Вильгельм и сделал страшные глаза. “Влюбился? И что такого?”-удивилась Злата. “Он всегда был немного того.”-ответил Вилли. “По-твоему, любовь- сумасшествие?”-с обидой сказала Злата. “Нет, вовсе нет. Просто самая сильная эмоция. Но не в этом случае.” -Улыбка- главное оружие того, кто исчезает, не успев появиться.- сказал Олаф, в последний раз ударив по струнам.-Страшное это оружие, страшное. Злата фыркнула, уходя к себе. Олаф дал понять, что последние слова относились к ней. Славные эти близнецы, вот только Олаф все время какую-то чушь несет. Вилли разумней и знает больше. С ним и разговаривать проще- никаких неясных намеков, ничего мудреного, только сухие факты. Вилли ей точно поможет. Близнецы могли разузнать про эти подземелья. Если уже не знают, то никто. Скорей всего есть какие-то планы дома, какие-то карты. Не спрашивать же у Сварта? ******** Он гулял в лесу, пиная камешки и шишки. Он размышлял обо всем, как это часто бывает со стареющими колдунами и отважившимися на преступления. Двадцать шесть белых камней. Двадцать шесть учеников, что выпустились первыми и последними. Каждый год, в ночь после Янова дня, все брокенцы собирались на поляне. Это был особенно ничего не приносящий ритуал, скорее дань традициям, идущим из тех далеких времен, когда псы господни еще не вступили на эту темную землю. Сидя на белых камнях, ученики тихонько перешептывались до пол