Разбрызгивая грязь и покачивая стволом пушки на неровностях дороги, «тридцатьчетверка» шла, обгоняя пехоту. Вдруг с громким скрежетом танк сбавил скорость, а затем и остановился совсем.
— Бабенко! — командир прижал к горлу ларингофоны ТПУ. — Что такое?
— Все, товарищ командир, — раздался в шлемофоне голос механика-водителя. — Левый фрикцион сдох!
Соколов выругался, отсоединил кабель от шлемофона и вылез из башни. Спрыгнув на землю, он прошел вдоль борта, мысленно сетуя на железного друга. Что в бою не подвел, спасибо. Но теперь-то? В чистом поле? Алексей похлопал танк по броне и подошел к люку механика-водителя. Бабенко смотрел на командира виновато.
— Ну что, Семен Михайлович?
— Только в мастерские. Трансмиссию перебирать надо, — сказал механик. — Встали мы капитально. Мыслимо ли, такой бой выдержать!
— Что делать будем, товарищ младший лейтенант? — раздался еще голос, и рядом с Бабенко появилось носатое лицо радиста Омаева. — Связаться с нашим комбатом?
— Давай, Руслан, — кивнул Соколов, поставив локти на броню и опустив на них голову. — Только не получится. Наш батальон еще неделю назад перебросили на правый фланг, на танкоопасное направление. Не возьмет рация.
— В чем дело? — раздался за спиной властный голос. — Почему танк стоит, когда все движутся к намеченным рубежам? Командир танка, ко мне!
Соколов обернулся удивленно и увидел остановившуюся черную «эмку», которую бойцы выталкивали из большой лужи на относительно сухую обочину. В нескольких метрах от танка стоял широколицый мужчина в форме с одним ромбом в красной петлице и нашивками бригадного комиссара на рукаве. Алексей невольно вытянулся, как того требовал устав, но страшная усталость мешала согнать с лица угрюмое выражение.
— Я сказал, командир танка ко мне! — снова заорал комиссар с перекошенным покрасневшим от злости лицом.
— Давайте я подойду? — предложил сверху Логунов. — Все ж таки я командир отделения, командир танка. Не нравится он мне.
— Всем оставаться в машине, — приказал Соколов, почти не разжимая губ, и подошел к комиссару. Вскинул ладонь к шлемофону.
— Почему танк стоит? — пошатнувшись, комиссар ухватился рукой за локоть подбежавшего к нему старшего политрука. — Почему не в бою?
Соколов обрадовался, что не пришлось представляться этому человеку. Хотя разговор еще не окончен, и чем он может окончиться, угадать сложно. Комиссар был явно не в себе и тем более пьян. Наверняка удирал откуда-то с передовой, не дождавшись штаба или своего политотдела. А теперь маскирует свою трусость гневом и пытается обвинить в трусости других, не разобравшись, в чем дело. С такими типами младшему лейтенанту уже приходилось сталкиваться, цену такому «гневу» он знал хорошо.
— Танк неисправен, — ровным голосом стал докладывать Соколов. — Мы несколько часов назад вышли из боя, прикрывая отход наших частей. Машина получила повреждения и теперь не может самостоятельно двигаться. Нужно отбуксировать танк в ремонтную мастерскую полка.
— Какой буксир? — снова начал орать комиссар. — Фашисты идут по пятам. Вы будете здесь торчать до тех пор, пока новейший советский танк не захватит враг? Или вы умышленно намерены передать его немцам? Я приказываю немедленно взорвать неисправный танк и следовать дальше вместе с частью!
— Товарищ бригадный комиссар, — сдерживая бешенство, заговорил Соколов. — Боевой устав предписывает охранять и защищать поврежденный на поле боя танк и принимать меры к его транспортировке в ремонтное подразделение. В случае невозможности спасти материальную часть и угрозы захвата ее врагом устав предписывает уничтожить танк. Сейчас я не вижу поблизости врага и могу организовать транспортировку…
— Что? — разъяренно пучил глаза комиссар. — Как ты смеешь! Фамилия! Твоя фамилия, младший лейтенант? Какой младший лейтенант, рядовой, рядовой штрафной роты, вот ты кто! Под трибунал пойдешь! Фамилию его запиши.
— Так точно, товарищ бригадный комиссар, — уверял лейтенант, который поддерживал пьяного политработника и пытался увести его к машине. — Обязательно запишу.
Соколова трясло от возмущения и злости. Его, с первых дней войны не покидавшего передовой, прошедшего столько боев, вдруг обвиняют в трусости, даже в предательстве! Рука сама рвалась к кобуре с пистолетом. Алексей не знал, что он будет с ним делать, но стойкий рефлекс уже выработался. В состоянии крайнего напряжения рука сама хваталась за оружие. И уже совсем теряя от возмущения контроль над собой, он готов был вскинуть руку к шлемофону и выкрикнуть свою фамилию, заорать так, чтобы этот пьяница или трус бригадный комиссар даже в таком состоянии запомнил его. На всю жизнь запомнил. А потом… Что будет потом, об этом Алексей даже не думал.