Получилось воды больше, нежели ему удалось собрать с крыши: около полутора бутылок. Вместе с той, которую он потом добыл из бушлата Кутового, собралось около двух бутылок мутноватой, но вполне пригодной питьевой воды.
Теперь можно было дать напиться Вернивечеру и самим прихлебнуть примерно по осьмушке стакана. Неизвестно было, сколько еще придется пробыть в море, и воду решили экономить самым жесточайшим образом. Затем и ведерко и фляжку запрятали подальше в рундучок под сиденьем, чтобы ни одна капля драгоценной влаги не испарилась под жаркими лучами июльского солнца.
Пить все равно хотелось не меньше прежнего. Аклеев по этому случаю вспомнил директора типографии, в которой он работал на «гражданке». Директор страдал пороком сердца и жаловался, что врачи запрещают ему употреблять в сутки больше пяти стаканов жидкости. Пять стаканов! Попробовал бы он побыть денек-другой в шкуре Аклеева!
К вечеру волны улеглись. Лимузин застыл на месте.
Во все стороны, насколько хватал глаз, расстилалось море без конца и края. Дельфины весело и беззаботно плескались на нежно-розовом закатном солнце. Возможно, это были те самые дельфины, которых бомбы и снаряды заставили уйти как можно дальше в море, и вот они сейчас радуются вновь обретенному покою. А возможно, что эти дельфины ни разу и не бывали у черноморских берегов, что они во все время боев находились здесь, в глубоком дельфиньем тылу. Но ясно было одно: они чувствовали себя здесь в полнейшей безопасности, и это было неопровержимым свидетельством того, что лимузин занесло достаточно далеко от обычных морских и воздушных путей. Теперь надежда оставалась только на ветер или на счастливый случай.
Что касается ветра, то шансов на то, чтобы он задул в ближайшие дни, было очень мало. Но еще меньше было оснований рассчитывать на случайную встречу в этих отдаленных местах с каким-нибудь советским кораблем. Словом, было от чего впасть в отчаяние даже менее усталым и измученным людям, нежели тем, кто составлял экипаж крохотного дырявого суденышка.
Теперь, в долгие часы вынужденного бездействия, с удесятеренной силой стали давать себя чувствовать голод и усталость и особенно жажда, которую нищенские рационы воды, казалось, даже усиливали. Чудовищная вялость расслабляла мышцы и волю, клонила ко сну, к бездействию. Стоило только поддаться, и исчезала последняя надежда на спасение.
Бывает у людей такое состояние, когда их охватывают безразличие и равнодушие ко всему, что совсем недавно еще их волновало, ко всему, что они любили, ко всему, что было им дорого и о чем мечтали в перерывах между боями. Но и в такие тяжелые минуты человек стряхивает с себя апатию, стоит ему только вспомнить о воинском долге. Пока человек чувствует себя солдатом, он деятелен, он выполняет то, что ему полагается делать, и это придает ему новые силы для преодоления самых трудных и, казалось бы, непреодолимых препятствий.
Солнце уже касалось нижним своим краем горизонта, когда к безмолвно лежавшему Вернивечеру подошел Аклеев.
— Пить хочешь? — шепотом осведомился он.
Конечно, Вернивечеру совершенно нестерпимо хотелось пить, но в, место прямого ответа он прошептал:
— А вы сами? Почему вы сами с Кутовым не пьете?
— А с чего ты взял, что мы не пьем? Мы уже пили.
Аклеев дал ему хлебнуть воды и снова зашептал:
— Ты как, в случае чего, сесть можешь?
— Смогу… если потребуется, — ответил несколько удивленный Вернивечер.
— Тогда надевай бескозырку, потому что сейчас будет спуск флага, — сказал Аклеев и испытующе глянул на Вернивечера.
Вернивечер отнесся к его словам с подобающей серьезностью, и обрадованный Аклеев поспешил на корму. Вскоре оттуда донесся его осипший голос:
— На флаг, смирно!
Вернивечер приподнялся, сел и застыл, повернув голову s ту сторону, где сквозь раскрытые двери каюты виднелся на оранжевой стене заката простенький флаг, белый с голубой полосой, красной звездочкой и серпом и молотом.
На корме Аклеев и Кутовой приняли по команде стойку «смирно».
В эту минуту на всех кораблях Черноморского флота — на линкоре и на катерах, на подлодках и мотоботах, на крейсерах и тральщиках, на эсминцах и сторожевиках — происходила торжественная церемония спуска флага. В теплых кавказских сумерках звенели голоса вахтенных командиров, краснофлотцы, старшины и командиры замирали на том месте, где их заставала команда. Горнисты стояли на юте, готовые заиграть, лишь только прозвучат слова: «Флаг, гюйс спустить!». Они будут играть, пока флаги и гюйсы, ласково треплемые легким вечерним бризом, будут медленно скользить вниз по фалам, чтобы быть снова поднятыми утром следующего дня. Есть в этой ежедневно повторяемой церемонии, старой, как флот, что-то всегда волнующее, бодрящее, гордое, наполняющее сердце военного моряка чудесным ощущением величия и силы грозного и нерушимого морского братства, умного и сложного единства флота.