7 августа Гнедышева была у мужа и заявила мне, что мою записку она передала. Между тем в записке, которую мне принёс в этот день Бурцев с воли, не было условного сигнала о получении записки, переданной через Гнедышеву. Это показалось мне подозрительным.
8-го утром я получил новое доказательство предательства. В этот день дежурный караульный начальник отправил в штаб крепости заявление о необходимости учредить ещё один пост часового в коридоре, возле дверей моей камеры, «ввиду подозрительного поведения арестованного Фельдмана, явно замышляющего побег».
Бурцев высказал подозрение о доносе. Мы стали остерегаться Схиртладзе. Но было уже поздно. С минуту на минуту должен был быть арестован Бурцев, а может быть, и «вольные», поскольку явка на квартире Канторовича была известна предателю.
Глава X
Побег
Это было в то самое утро 12 августа, когда Схиртладзе послал свой донос капитану Олонгрэну.
На гауптвахте раздался барабанный бой. Новая рота севастопольского гарнизона вступила в караул.
В двери щёлкнул замок. Вихрем влетел Бурцев. Поставив на стол чайник с кипятком, он успел шепнуть: «В третьей смене подходящий человек. Действуй!» И так же быстро исчез. Видно, был очень взволнован.
На меня это сообщение не произвело никакого впечатления. Грустный опыт с надзирателем, предавшим меня в гражданской тюрьме, заставлял быть настороже. Я был уверен в предательстве Схиртладзе и ждал либо перевода в другую тюрьму, либо усиления надзора. Было страшно лишь за Бурцева и товарищей на воле. Накануне в записке, посланной через Бурцева, я предостерегал их о возможности арестов. Просил на время, до выяснения положения, всё оставить. Я решил поэтому не вступать ни в какие переговоры с часовым, тем более, что камера Схиртладзе находилась напротив моей.
На двери моей камеры была приклеена записка: «По распоряжению главного командира Черноморского флота и укреплённого района Севастополя, здесь заключён студент Константин Фельдман».
Эта надпись, по мнению Чухнина, должна была вызвать у караульных сугубое против меня предубеждение. Но в атмосфере 1905 года она фактически обеспечивала мне сочувствие всех часовых, умевших читать.
Часовой третьей смены первый начал со мной беседу.
— Как вы сюда попали? — спросил он меня через волчок.
Я рассказал ему о причине моего ареста.
Штрык (так звали часового) слушал меня с напряжённым вниманием. Когда я кончил, он стал рассказывать о своей тяжёлой, полной унижения и горя солдатской жизни.
— И для чего всё это делают с нами, не знаю. Вот мне через три месяца уже срок кончается, а нас на войну, говорят, скоро погонят. Пойду и я; убьют меня. А зачем? Ради кого?
— Ну, в таком случае, — сказал я, поняв, что наступает удобный момент действовать решительно и прямо, — я помогу тебе, но ты уж возьми и меня с собой. Согласен?
В первую минуту он опешил:
— Да что вы, разве отсюда можно уйти? Ведь это могила.
— Ну, уж это другой вопрос, — сказал я ему. — Задача облегчается тем, что у нас тут есть верный друг и помощник. Если ты согласен помочь мне в этом деле, то он подойдёт к тебе через час и расскажет весь план, и, если найдёшь его хорошим, действуй с нами.
Часовой согласился.
Сразу навалилось много дела.
Надо было написать записку Бурцеву и объяснить ему, как говорить с солдатом. Надо было обдумать всё до малейшей мелочи и известить «вольных». В числе разных указаний я написал Бурцеву, чтобы он не забыл приготовить машинку для стрижки, больших размеров сапоги и кушак.
Кушак был особенно важен, так как у всех арестованных отнимались кушаки и отсутствие его могло бы вызвать подозрение у первого встречного. Едва успел я окончить это письмо, как в мою камеру вошли два солдата и дежурный унтер-офицер.