Лоример почувствовал, что его мочевой пузырь переполнен, и, отключив от себя электроды, потянулся за халатом. На обратном пути из уборной, залитой ослепительным светом, ему показалось, что он заметил чью-то фигуру, сидевшую среди мигавших огоньками мониторов.
— Привет, Алан, — сказал он, подойдя поближе. Он был рад увидеть друга. — Засиделся допоздна.
— Иногда я заглядываю к вам в комнаты, когда вы все спите, — просто навестить своих «морских свинок». А это тебе сон снился, — он указал на изломанную линию графика.
— Я играл в теннис.
— С мисс Как-Бишь-Ее? Зулейка Добсон, да? Кофе хочешь?
— Флавия Малинверно. Очень забавно. Да, спасибо.
Алан налил ему кофе в бумажный стаканчик. Лоример заметил, что на нем черные кожаные штаны и атласная гавайская рубаха, а на шее поблескивают золотые цепочки.
— Урожайная ночь?
— Милый мой, я мог бы танцевать до зари. В последний раз у тебя была просто сказка, а не прозрачное сновидение.
— И в нем присутствовала Флавия Малинверно, — проговорил Лоример с каким-то горьким вожделением. А потом почему-то, поддавшись внезапному порыву, стал рассказывать Алану о Флавии, об их встречах, о том поцелуе, о безумной ревности Гилберта и внезапной сдержанности Флавии.
— Замужняя женщина, Лоример, — тебе ли не знать.
— Она с ним несчастна, я уверен. Он обманщик, совершенное ничтожество, я чувствую это. Между нами что-то проскочило, что-то настоящее, несмотря на эту двуличность. Но она это отрицает. Извини, я, наверно, утомил тебя.
Алан четырьмя пальцами прикрыл рот, пряча зевок.
— Просто сейчас уже раннее утро.
Лоример почувствовал, что, вероятно, больше не заснет.
— Что мне делать, Алан? Ты ведь мой лучший друг. Ты должен помочь мне разобраться во всем этом.
Алан похлопал его по коленке.
— Ну, как там говорится, робким сердцам не видать милых дам.
212. Телевизор. Все, что звучало у тебя в голове, — это оглушительный шум телевизора и вторивший ему непрерывный рев, вопли, свист и улюлюканье. Казалось, весь колледж собрался в общей комнате, чтобы посмотреть — что? Футбольный матч? Конкурс «Мисс Вселенная»? Конкурс песни Евровидения? Формулу-1? Приближаясь, ты слышал, как твои босые ноги шлепают по линолеуму, слышал, как шум становится все громче, а лучи белого света, проникавшие сквозь флюоресцентные полоски, казалось, пронзают твой мозг подобно удлиненным акупунктурным иглам. Джойс в ужасе рыдала; тебя тошнило, тошнило от шума и ярости, и все, что ты знал, — это что орущий телевизор нужно во что бы то ни стало заглушить. Ты остановился возле двери, и твоя правая рука потянулась к дверной ручке. Ты увидел, как твоя рука схватила ручку, повернула ее и распахнула дверь настежь; и вот ты уже входил в общую комнату, крича, чтобы все заткнулись, шагал в самую середину переполненной комнаты, и сто пар глаз воззрились на тебя.
Книга преображения
Глава пятнадцатая
— Алло, Майло? Майло? Алло, Майло?
— Привет, мама. Я тебя слышу.
Мать позвонила ему на мобильник (это был его единственный телефонный номер, который знали родные). Лоример почувствовал, будто из его легких медленно выкачивается воздух: сейчас он услышит дурные новости. Он ехал на машине вдоль набережной, направляясь на запад, справа от реки; утро было ветреное, хотя не такое холодное, небо сплошь затянуто серыми облаками.
— Мам, все в порядке?
— Да, все прекрасно.
— Хорошо.
— Тебе Лобби еще не звонил?
— Нет.
— A-а… Есть грустная новость.
Значит, что-то со Слободаном, — это не так страшно.
— А что случилось?
— Твой отец этой ночью скончался.
— О, боже. Господи. — Он начал тормозить.
— Да. Тихо так, мирно. Просто благодать, Майло.
— Да, мам. А ты-то как?
— Да со мной все в порядке. Со всеми тоже. Ну, с девочками.
— Может… Может, мне сейчас заехать?
— А зачем? Его здесь уже нет. Его увезли.
Он почувствовал, как деревенеет лицо.
— Мам, я перезвоню попозже. Я сейчас по городу еду.
— Прости, что побеспокоила тебя, сынок. Пока.
Лоример замедлил скорость и, включив фары, заехал прямо на тротуар. Он подошел к каменной балюстраде, облокотился на нее и стал смотреть на бурые воды широкой реки. Река была полноводной, но здесь, на излучине, воды стремительно неслись на восток — к морю. Лоример хотел дать волю слезам, но они не желали течь. Ну вот, думал он, все кончено: Богдан Блок, да упокоится он с миром. Он глядел на Темзу и старался припомнить хоть одну глубокую мысль, какую-нибудь поэтическую строчку, но единственное, что приходило ему на ум, — это известные факты о Челсийской набережной (построена в 1871–1874 годах, обошлась в четверть миллиона фунтов, архитектор — Базалджетт), давным-давно вычитанные в какой-то книжке и оставшиеся в памяти. Бедный папа, думал он, несчастный старик: что за жизнь у него была последние десять лет, — совсем не жизнь. Может, это и была благодать — благодать для пятерых женщин, которые все эти годы за ним ухаживали, кормили его, одевали, мыли, передвигали по дому, будто комнатное растение. Зато, думал Лоример, можно утешаться воспоминанием о том, как хорошо было в тот день, когда они с отцом остались наедине и он держал отцовскую сухую и чистую руку в своей и чувствовал легкое ответное пожатие. Хоть какое-то утешение.