— Я с Митей от юности в товарищах, — сказал Нерехтин Кате. — Кремень-человек. Он не за-ради себя застрелился. Видно, так надо было. И я понимаю, Катерина, каково тебе сейчас. Никто тебя не утешит и на вопросы не ответит.
Иван Диодорович знал, что говорил. Саша, его единственный сын, тоже покончил с собой. Причина была известна, однако она не объясняла, как жить дальше. Самоубийца оставлял близких в ощущении вины. Со временем можно было избыть горе, но вина терзала вечно, и объяснить её не выходило. Порой Ивану Диодоровичу казалось, что сын убил не себя, а его самого — отца. Мать — уж точно.
И Нерехтин не хотел, чтобы Катя тоже испытала всё это на себе.
Они сидели в каюте Нерехтина. Горела свечка, озаряя стенки и низкий потолок. Остывал самовар — на пароходе иметь самовар дозволялось только буфетчику и капитану. Катя смотрела в темноту открытого окна. Изредка под бортом вдруг плескала вода, и пароход едва уловимо вздрагивал.
— Оставайся у меня, Катерина, — предложил Нерехтин. — Я тебе ту же каюту дам, в которой ты сюда ехала. Мои охламоны порешили буксир до Рыбинска сгонять, так что привезу тебя прямо в Нижний к Настасье и Лёшке.
— Не могу, дядя Ваня, — отказалась Катя. — Слишком напоминать будет…
— Ну, всё ясно. Тогда провожу тебя до «Суворова».
По пружинящей сходне они перебрались на дамбу, и Нерехтин повёл Катю к той части затона, где стояли пассажирские суда.
В широком, синеватом от воды пространстве затона скопище пароходов громоздилось призрачными прямоугольными объёмами надстроек. Под луной взблёскивало стекло и лоснились задранные трубы. Кое-где в рубках тлели тусклые керосинки вахтенных. Пахло ночной свежестью огромной реки.
«Фельдмаршал Суворов» почему-то не спал. По галерее бегали матросы, из ресторана долетали голоса. Ивана Диодоровича едва не сбил с ног Гришка Коногоров — штурвальный с «Лёвшина». Нерехтин цапнул его за локоть:
— Ты чего на чужом пароходе ошиваешься, Григорий?
После социализации «Лёвшина» Гришку выбрали командиром буксира. То есть от имени команды — владельцев судна — он отдавал приказы капитану.
— Дядь Вань, «суворовцы» вернулись! — увлечённо сообщил Гришка. — Давай со мной на жеребьёвку, очередь к баржам займём!
Нерехтин понял, что пришли матросы, которых капитан «Суворова» посылал по окрестным деревням за провизией. Это означало, что утром можно будет заправить цистерны судов мазутом и ускользнуть из затона на свободу. Обычно суда в затонах заправлялись из плавучей нефтеперекачки, но сейчас вместо неё из Нобелевского городка просто пригнали наливную баржу.
— Ты — командир, и забота твоя, — отказался Нерехтин. — Идём, Катерина.
В бессмысленно большом люксе измученная Катя, не раздеваясь, легла на койку, и Нерехтин прикрыл её одеялом. Когда-то он так укладывал сына…
От «Суворова» Иван Диодорович двинулся по дамбе обратно в сторону своего буксира и присел на ржавый адмиралтейский якорь, косо торчавший из песка. По камскому стрежню рассыпалась лунная рябь. Кама казалась дикой и первобытной, потому что на всём протяжении створа в эту большевистскую навигацию не поставили ни единого бакена. Нерехтин думал о Якутове. Митя всегда стремился жить в общем движении времени, держаться на гребне — и не удержался. Потому что волны переменчивы, а неизменно только течение.
…Когда Иван Диодорович поднялся на буксир, вся команда ждала его на длинной корме. Речники развалились на палубе где попало, курили, дремали.
— Ты куда сгинул? — закричал Гришка. — Пора машину заводить!
Нерехтин догадался, что старший машинист Осип Саныч Прокофьев не желает приниматься за дело без указания капитана.
— Заводи, — разрешил Прокофьеву Нерехтин.
— Нижняя команда — за мной! — сразу распорядился Прокофьев.
Вслед за Прокофьевым помощники машиниста, кочегары и маслёнщик направились к дверке, за которой находился трап в машинное отделение. Вскоре в недрах парохода раздалось глухое звяканье задвижек-клинкетов на трубопроводах, скрежет топочного люка и сопение помпы при подаче топлива.
Иван Диодорович ещё раз оглядел людей на корме буксира.
— Одумайтесь, ребята, пока не поздно, — сказал он. — «Суворову» деваться некуда, а мы-то дома. Большевики не спустят непокорства. Они на каждую пристань телеграфируют, и нас везде с пулемётами встречать будут.