Ведь всюду еще фронты. Посмотришь на карту родной страны да и призадумаешься: в Одессе грозой стоит французский флот, в Закавказье высадились англичане; они же, вместе с американцами, захватили Мурманск, Архангельск. И на Дальнем Востоке грабят наши земли американские и японские захватчики.
Всюду, куда ни глянь, отобраны у Советской России гавани. Ни одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство. А из газет видно, что кораблик с хлебом доставил бы много радости Москве и Петрограду… Ой, круто приходится там населению! Восьмушка - тонкий ломтик хлеба - на два дня.
И в это же самое время в захваченных у нас гаванях большое оживление: с шумом и грохотом там разгружаются корабли под американским флагом. Корабли беспрестанно подвозят оружие: для Деникина, Юденича и больше всего - для Колчака. Колчак со своими бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно, ему от его хозяев приказ вышел: идти походом на Москву и сокрушить Советскую власть.
А у наших бойцов такое соображение, что Колчак хоть и морской адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская народная река и не станет держать она на своей воде продажных тварей, изменников Родины.
Не выйдет, господа империалисты! Но все-таки советскому солдату полагается быть начеку… Где же тут думать о доме да проситься на побывку!
Я не стал даже и подавать докладную. Решил не ездить в Питер, а сел и написал батьке длинное письмо. Написал, вижу - и еще надо писать, одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и товарищам. Не напишешь - обидятся. Я и принялся за письма.
Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:
- Завтра вам явиться к начальнику политотдела.
«Что, - думаю, - такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел у меня с ним не бывало никаких…»
Пришло утро. Отправляюсь в штаб.
Политотдельская комната полна народу. Шумно, накурено. Я протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех столов толпились рабочие. Свежие номера «Правды», «Бедноты», «Известий» переходили из рук в руки. А красноармейцы брали газеты пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки - это были наши ротные и взводные «громкочтецы».
Тут же в толпе я увидел начальника политотдела. Иван Лаврентьич был чисто выбрит, обрил даже голову, и от этого его рыжие усы сразу стали выглядеть пышнее и как бы даже удлинились. На груди у Ивана Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.
Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.
Он стоял с плотником. Плотник, что-то объясняя, водил аршином по голой стене. Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья и покручивал свой пышный ус.
- Ладно, делай, - сказал он плотнику. - Да гляди, чтобы полки как следует были. Не тяп-ляп!
И повел меня к своему столу.
- Ты что же это, грамотей? - сказал он, разыскивая стул, чтобы сесть. Мы тут библиотеку налаживаем, людей не хватает, книг целый воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!
Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.
- Обожди-ка, обожди, - удержал меня Иван Лаврентьич, - тут я найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?
- Техник, - сказал я.
Иван Лаврентьич взял перо и что-то написал на клочке бумаги. Потом передал записку через стол делопроизводителю:
- В приказ! Сапера Медникова Илью зачислить временно по политотделу.
- Ну, а теперь давай поговорим. - Иван Лаврентьич опять поискал свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек стола. Вот что, - сказал он, усевшись. - В городе есть типография. Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала…
Тут нас среди разговора перебили. Ивана Лаврентьича вызвали к телефону, и не успел он и от стола отойти, как его со всех сторон тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.
- Понял, что надо-то? - крикнул он мне уже с другого конца комнаты. Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.
- Есть!
И пустился я исполнять приказание…
Типография в Проскурове была, и рабочие-типографщики уже знали, что затевается газета. Но в этой типографии, кроме афишек заезжих актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.
Первым делом надо было проверить, исправны ли типографские машины. А как к ним подступиться? Ведь это же все-таки не водопроводное дело…
Глядел я, глядел в типографии на чугунные колеса, обошел их кругом. «Вертятся?» - спрашиваю. «Вертятся, - отвечают рабочие, - если вертеть». «Ну-ка, - говорю, - крутанем!» Крутанули. Забрякали в машине вальцы, начала она махать какими-то рогами. Один из рабочих пустил под вальцы клочок бумаги - бумажка вышла с другого конца машины наружу, ее поддели рога и положили передо мной. Гляжу - и буквы отпечатались:
ПРИКАЗ
Послезавтра, во вторник, должны быть доставлены из каждой деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру г. Проскурова 40 взрослых, крепких, среднего роста лошадей, которых будет осматривать германская военная комиссия…
Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.
- Держи карман шире, - усмехнулся печатник. - Дядьки наши по деревням рассудили так, что их благородия германские офицеры и пешком добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.
- Значит, не дали? Здорово!
- Да что ж, паны невелики, - сказал печатник, - а лошадям лишнее беспокойство.
Рабочие расхохотались и сразу заговорили о деле.
- Будет газета, бумаги только давайте. Пудов хоть с десяток для начала.
Десять пудов бумаги! Да в штабе у нас каждый листок чуть ли не под расписку выдают… Отправился я на поиски бумаги по городу. Где я только не побывал, каких только мест не облазил! День бегал, два бегал - и все никакого проку. Наконец - уже некуда было идти - завернул в аптеку. Думаю себе: «Аптекари всех в городе знают, может быть, и посоветуют мне что-нибудь». Вошел. Гляжу, аптекарь лекарство завертывает и на прилавке у него стопка тонкой розовой бумаги.
Я попросил у него листочек, пощупал. «Не ахти какая бумага, но под машиной, - думаю себе, - пожалуй, не лопнет, можно печатать». И тут я разлился перед аптекарем соловьем, начал уговаривать его уступить бумагу для газеты. Говорю и сам себе удивляюсь, до чего же ласковые, красивые слова получаются.
Вижу, аптекарь обмяк. Потом почесал в затылке, ушел в другую комнату и выволок мне целый тюк бумаги.
«Эге, - думаю, - да этот народ запасливый!» Я еще в одну аптеку завернул - мне и тут собрали тючок обертки. Словом, «бумажный вопрос» разрешился лучше и нельзя. Доставил я бумагу в типографию; говорят мне: краски надо, кистей, керосину - шрифт перемыть. Я опять в город.
А в типографию уже поступили статьи. Иван Лаврентьич написал про Первый конгресс Коммунистического Интернационала. Весть о том, что в Москву пробрались делегаты от коммунистических партий разных стран, восторженно обсуждалась нашими бойцами. Вот смелые люди приехали: им и блокада нипочем, и фронты. Вот каковы коммунисты!
Важную статью написал предревкома. Он говорил о том, что русские рабочие помогли украинцам изгнать оккупантов и восстановить на Украине Советскую власть. Дело чести украинцев - ответить на эту помощь. В Советской России нет хлеба, там очень трудно живется, а Украина обильна хлебом.
А вот и статья от комбрига. Озаглавлена: «Учиться!» Теслер требовал, чтобы вся бригада засела за парты. Правильная статья. Революционный боец должен неотступно овладевать новыми знаниями. А кое-кому из наших ребят об этом к месту напомнить. А то отдыхают чересчур!
Не успели еще наборщики набрать статьи, как политотдельский вестовой выгрузил на стол целый ворох заметок. Рабочие даже руками замахали на него: «И не приходи больше и не носи! Эка вывалил! Сразу чуть ли не на три номера материалу!»