Только на четвертые сутки, после яростной рукопашной схватки под Винницей, нашей бригаде удалось наконец пробиться через вражеские заслоны. Вышли из кольца и мы с бронепоездом, вытянув за собой многоверстовой эшелон.
Разорванный фронт красных частей был восстановлен. Оба полка бригады, кавэскадрон, отряды рабочих, батареи, повернувшись лицом к врагу, снова стали на позиции. А эшелон продолжал движение в тыл. От Винницы мы его уже не сопровождали - тут дорога была свободна до самого Киева.
Состав за составом, шестнадцать поездов, набирая ход, двинулись мимо бронепоезда. Нескончаемой чередой замелькали вагоны - красные, зеленые, сине-желтые, белые, с окнами и без окон, с людьми, и грузом. Раненые красноармейцы, доктора, санитары, банщики, пекари, каптенармусы - сотни людей махали нам из окон, кричали, иные выскакивали на площадки вагонов, иные карабкались на крыши, чтобы еще и оттуда помахать бронепоезду шапкой.
Паровозы эшелона, прокатывая мимо, приветствовали бронепоезд гудками. Наша «овечка» пронзительно ревела в ответ, обдавая всех теплыми брызгами пара. А мы - вся команда - стояли шеренгой, руки по швам, гордые своим поездом и друг другом, счастливые…
Взметая пыль, полным ходом пронеслись поезда. Наконец стукнул-грохнул последний из семисот вагонов, и через минуту и этот поезд пропал вдали. Замирая, прогудел гудок паровоза…
Матрос выступил из шеренги.
- Все прошли? Ты пересчитал, товарищ командир?
- Пересчитал. Все.
- Все, все, - заговорили кругом, - все шестнадцать! Как партию приняли, так и сдали - в целости, сохранности.
Особенно тепло мы распрощались с батарейцами. Бронепоезд, сделав маневр на станционных путях, подогнал площадку с пушкой к каменной разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, «передку». Потом подошли прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь, оказанную нам в походе.
Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах, пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:
- В гости буду!
А ребята ему в ответ:
- Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен! Командир зачислит тебя на бронепоезд!
По правде говоря, бойцы угадали мое желание. «На одном Малюге держимся, - подумал я. - А если его ранит? У артиллерийского прицела заменить его некому».
И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2 самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, - может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а другого… Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало повидаться с комбатром.
Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались на позицию.
В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща докладную они просились служить на бронепоезд.
Я принял всех - их было семеро - и внес железнодорожников в список отдельной графой: «Ремонтная бригада».
В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.
Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени укрепиться и снова крупными силами повел наступление.
Бой завязался сразу по всему фронту.
Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на полях. На другой день боя это уже были только костры… Зерно в скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела ночную стрельбу.
Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич. Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка… А безоружные люди - какая от них помощь?
За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!
Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный казатинский узел, - здесь, под Казатином, решалась судьба самого Киева, столицы Советской Украины…
Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре - черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный сном.
Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой.
Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места. Трава, камни, песок - годилось все, все было желанной постелью. Только бы вытянуться в прохладе, только бы лечь…
Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! «Ну вот, - думаю, как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на кончик носа, смахну ее и буду спать». Но вдруг слышу цокот копыт: кто-то едет - и не из тылу, а с передовой.
Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади, не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.
Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла. Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал доставать из седельной сумки газеты.
- Хорошие известия… Хочу рассказать красноармейцам.
Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда бойцов и остановился в нерешительности.
Я понял его.
- Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.
- Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону, на лужайку.
Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.
- Только без фокусов, - строго предупредил я его.
Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил все-таки способ «ключа», введенный им для срочных случаев.
Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет раз-другой, как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе ноги вскакивает.
Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За ним поднял голову Панкратов - одна щека белая, другая малиновая, в налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать своих пулеметчиков.
Тем временем матрос, широко зевнув, сделал «ключ» Малюге.
- О-ох, кто це? - простонал Малюга, вскакивая. - Тьфу! Щоб ты хлиба так ил!…
- А и слабый ты на ухо! - сказал матрос. - У всех ухи как ухи, а у тебя только предмет, что ухо.
- Сам ты предмет, - огрызнулся Малюга, но, увидев начальника политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.
Матрос вытряхивал бушлат.
Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.
Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы, развернул номер «Правды».
- Бьем ведь их, ребятки, а? - сказал он, встряхивая газетный лист. Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут. Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия - только земля гудёт…
Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью отросшие редкие волосы.
Все пододвинулись к нему.
- Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил Иван Лаврентьич. - Сибирь - страна хлебная. Будет, значит, хлеб рабочему классу… Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с петлюровщиной.