— Где Карвел? — спросил Ганиель.
Одна часть рокритовой дорожки дымилась с особенной силой. Дым поднимался от широкой, черной лужи из останков. Это были органические останки. Крийд почуял горящее мясо и сделал шаг назад.
— Карвел... — его вырвало.
Останки пяти человек лежали в темном, дымящимся, выгоревшем пятне. Они были испепелены, хотя некоторые их части тел все еще можно было опознать: черепа, грудные клетки, длинные кости, скрученные от жара винтовки.
Кости были черными с липким мясом и запекшейся кровью.
— Назад, — сказал Ганиель.
— Хорошая идея, — пробормотал Кекси. Он пришел за ними и взглянул. — Эх, бежим. — Он что-то сказал о танке, что Крийд не вполне отчетливо услышал из-за внезапного рева огнемета позади них, и порыв тепла ударил ему в затылок, пока он бежал.
Он никогда не видел танк, но он слышал и чуял его – глубокий, перемалывающий грохот двигателей, стук гусениц, вонь топлива. Согласно Кекси, танк спрятался в руинах бункера, охраняя служебную дорожку своим встроенным огнеметом.
Они бежали от него. Возмущенный, он выполз из своего логова и направился за ними.
— Назад. Назад. Найти укрытие! — кричал Кекси, когда они соединились с остальными. — Вражеская бронетехника прямо за нами!
Собайл начал бежать. Они все начали бежать, рассыпаться в стороны, но Собайл бежал так, что Крийда навело на мысль, что он больше не беспокоиться о своих обязанностях и ответственности, и определенно не собирается рисковать своей шкурой, чтобы и далее сохранять как единство отряда, так и дебильные жизни любого бракованного подонка, которого повесили ему на шею.
Крийд снова услышал рев огнемета, когда танк очищал укрепленную огневую позицию. Он высматривал укрытие, любое укрытие, заметил воронку в рокрите и бросился в нее.
Он уже был здесь раньше. В маслянистой течи на верху воронки лежала винтовка Глыбы.
VIII
Он оставался в воронке столько, что, казалось, прошло год или два. Он обхватил голову руками, но они не заглушали нарастающий звук стучащих траков и трясущейся машины. Хлещущий рев огнемета звучал подобно влажному ворчанию огра.
Послышались вопли. Послышалось множество воплей. Некоторые продолжались дольше, чем вопль мог терпимо продолжаться.
Он попытался заблокировать все это. Все, что он мог видеть, это кроваво-красное небо над головой, покрытое плывущим дымом, и случайным послесвечением от большой вспышки. Он продолжал ожидать, что его заблокирует черное, промасленное брюхо танка, когда он прогромыхал над ним.
Свернувшись, как нерожденный ребенок, Далин Крийд чувствовал себя более смертным, чем когда-либо за всю жизнь. Вся энергия самообмана юности вытекла из него и оставила только осадок боли позади. Его потребности уменьшились до низменного, простого уровня, и стали такими вещами, которые взрослые люди высмеивают, как слабости, в столовой или барной комнате, или кричат от стыда, в крайнем случае. Например, в дыре в земле, на пути танка.
В этот момент, он понял с ошеломительной ясностью, что это случалось, раньше или позже, с каждым мужчиной или женщиной, кто стал Имперским Гвардейцем. Это был момент, когда личность встречалась лицом к лицу с фактом того, что все, чего он с бахвальством хотел – боевых действий, славы, боевых шрамов и репутации – было, без исключения, несбыточным и не имело значения или награды, и все, что он презирал, как мягкое и слабое, и малодушное, было всем тем, что произошло.
Он хотел, чтобы шум прекратился. Он хотел, так же, чтобы быть в другом месте, но шум был ключевой вещью. Шум был безжалостным, и ему было нужно, чтобы шум прекратился. Он хотел, чтобы боль на лице и плече ушли. Он хотел увидеть ма. Он хотел, чтобы ему снова было одиннадцать, играющим с бумажными корабликами вместе со своей маленькой сестрой в водосточных желобах палубы транспортного корабля.
В этой дыре в земле, так похожей на могилу, эти вещи приобретали внезапную и резонирующую ценность, которая была далеко за пределами комфорта или реальности. Было еще кое-что, по чему он так же тосковал, но он не мог решить что это. Лицо, может быть.
Он понял, что испытывает всеобщее солдатское прозрение, но не понимал, что должно произойти потом. Было ли это мимолетным? Было ли это тем настроением, которое приходило и уходило, или его сердце опустело, а его мужество навсегда исчезло? Исчезла ли его боевая отвага? Был ли он бесполезен в качестве солдата?