Но если возгордившиеся победители высокомерно забросили ненужные земли, то ньямарангцы себе такой роскоши позволить не могли.
В застоявшихся контейнерах чьи-то хозяйственные руки пробили окна и занавесили распахнутые створки ворот цветастыми тряпками. Гнилые бочки превратились в высокие костры, изгоняющие темноту и хоть немного подсушивающие безумно влажный воздух, и заброшенный сектор получил вторую жизнь.
Не совсем легальную и совершенно не такую, на которую могли надеяться беспечные владельцы, но все же — жизнь.
Меня провожали диковатыми взглядами. Я шла мимо чужих домов и поражалась тому, как все это похоже — и не похоже одновременно — на Свамп Холлоу: безоговорочная открытость жилищ, вездесущие полуголые дети и усталые взрослые, согбенные и покрытые ранними морщинами. Только пахло здесь иначе: не гниением и безнадегой, а гарью и отчаянной злостью.
Чрезвычайно неприятное сочетание, если ты — светлокожая полукровка в господском платье.
Но меня не трогали, даже когда я пересекла небольшую «деревенскую площадь», стихийно образовавшуюся на бывшем перекрестке. Сидевшие у костра мужчины только недобро покосились и бросили мне в спину что-то вроде «поделом!». Я не смогла даже обернуться, хоть уже и понимала, что, кажется, нашла самое сердце заговора: не исполнителей и даже не важных ключевых игроков — идейных вдохновителей.
Только порадоваться этому не получалось.
Ноги несли меня к самому большому морскому контейнеру с целым рядом самодельных окошек, любовно завешенных травами, отгоняющими мелкий гнус. Ярко-алая занавесь на входе шелохнулась, и мне навстречу вышла сухонькая седая старушка в расшитом шелковом платье с традиционной прямой юбкой. Тяжелое золотое монисто в сочетании с ним смотрелось до того гротескно, что на мгновение мне показалось, что это оно тащит женщину за собой, не позволяя остановиться, как чужие чары — мне за мгновение до этого.
Летучая лисица хлопнула кожистыми крыльями у старушки за плечом — и осыпалась тонкими косточками, выбеленными ветром и морем до полупрозрачного состояния. Женщина брезгливо отряхнула рукав и подняла взгляд.
И ее лицо показалось мне до странности знакомым — но отчего-то плохо вязалось с дорогим нарядом и бесценными украшениями. Память норовила подсунуть совсем другой образ — нарочито неряшливый, с оборванными лохмотьями и слишком темной даже для ньямарангки кожей, какая бывает разве что у людей, постоянно живущих на улице.
«Дорога из костей, и сами вы станете костьми!» — провыл у меня в голове бесплотный голос, и я наконец вспомнила.
Я действительно видела ее — один раз, в порту, в день солнечного затмения, аккурат перед прибытием Джейдена; тогда авария, в которую попал пассажирский лайнер, и феерическое явление наследника Кроуфордов с легкостью заняли все внимание, и о старухе я забыла еще до того, как потеряла ее из виду.
Напрасно. Теперь все складывалось в единую картину.
Матросы совершенно спокойно относились к «блаженной» и даже не пытались прогнать ее из порта. Из портового паба пошел слух, будто я верила в сумасшедшие пророчества Нарит Аволокорн и поддерживала ее взгляды. В порту Сирил ввязался в драку, отстаивая «девичью честь», попранную с излишними физиологическими подробностями, о которых в Ньямаранге никто не мог знать. Никто, кроме «крысы» из Тайной Палаты, устроившей утечку информации еще из Старого Кастла…
Мы с самого начала искали не того и не там. Детектив Чаннаронг, казавшийся самой страшной угрозой из-за своей карьеры в госструктуре, на самом деле был одним из исполнителей. Возможно, самым важным, но — исполнителем.
Впрочем, это не значило, что настоящая глава заговора не винила меня в смерти Чаннаронга. И уж точно не значило, что она позволит мне объясниться и уйти с миром.
Ей было плевать, почему я сделала то, что сделала. Плевать, что я понятия не имела, к чему приведут два неосторожных взмаха кинжалом, и не желала детективу смерти. И что я в страшном сне не могла представить себя в роли самовольно провозглашенной жрицы — тоже.
Сейчас на меня смотрела не глава огромного заговора, не паучиха, чьи сети оплели всю колонию, и даже не колдунья. На пороге старого морского контейнера стояло воплощенное горе. И беспомощная, отчаянная злость.