Мысль о работе принесла бодрость. Он потихоньку, покусывая губу от боли, слез с кровати и, волоча ногу, сделал несколько шагов к окну. Пригляделся к темным деревьям, к еле видимым скамейкам под ними, заметил, что в окнах соседних палат уже нет света. Значит, долго лежал, раздумывал.
«Вот и разобрался во всем, — сказал он себе. — Сжег еще один мост, как сказала бы Марта. Она всему находит моральное определение. Алешка тоже моралист. Марте с ним бы дело иметь, не со мной. Оба образцово-показательные. Той высшие принципы подавай, этому — правду… Как глазищами-то сверкал в садике. Прав, конечно прав, да только что с того толку. Послушал бы Марту — до сих пор настоящего дела не имел, а по Алешкиным советам идти — то, что есть, терять. Нет уж, дорогие мои, жизнь — штука крутая, тут все время что-то выбирать, чем-то жертвовать надо!»
Он пожалел, что эти слова не пришли ему в голову, когда говорил с братом. Тогда, в сущности, грубостью взял, не доказал, отчитал по праву старшего. Жалко: Алешка надолго станет чужим, может, насовсем. Тогда бы сказать: «Что нам на отца кивать? Хороший был человек, лучше тебя знаю». Алешка до смерти рад, что про него в тетрадке сказано. Ему кажется, отец всё на пятьдесят лет вперед предусмотрел. Только обстоятельства надо учитывать, они многое меняют. Еще неизвестно, на чьей бы стороне оказался теперь отец. Он ведь не Самсон Самсоныч, никогда бы не стал ходить обратно на «e2» — не в его правилах. Поставил фигуру на новое поле — держись, ворочай мозгами, думай, как победить.
Ему понравились эти аналогии, и он совсем успокоился, ободрился. Теперь надо обязательно уснуть. Тогда утром все будет нормально. Может быть, и нога перестанет ныть. А то завтра выписываться, а она…
Он осторожно укладывал ногу на постели и долго не мог улечься. Шептал: «Завтра, завтра».
Теперь слушал Алексей, рассматривая ветку дерева, пересекавшую неоновые буквы над стоявшим вдалеке ларьком — «Мороженое». Если отбросить последний оранжевый завиток, получалось: «Может».
— Видишь ли, — говорила Женя, — тут, видимо, не в письме дело, а в том, что связано с ним, в подробностях той жизни, в которой тебе хочется разобраться.
Разобраться. Может ли Женя, смешная, серьезная Женя, разобраться в том, что не под силу ни ему, ни Николаю? Сама-то вон в чужом городе испугалась. И командировку первую чуть не запорола. Хорошо, что встретилась Марта.
Ветка все так же перерезала буквы, но теперь вместо «Может» выходила нелепица: «Роно».
— Жаль, что ты ее не знаешь. Она химик, кандидат наук и умница. Ну, в общем, Марта все уладила. Послала в Москву телеграмму, чтобы мне продлили командировку, подстегнула своих — они должны были подготовить документацию для завода, потащила смотреть Ригу. Наверное, я ей понравилась: велела перебраться из гостиницы к ней. Нам никто не мешал, мы говорили иногда допоздна. Впрочем, больше рассказывала она. Порой мне казалось, что ей хочется выговориться. Теперь я понимаю: это так и было.
Женя умолкла и отвернулась в сторону улицы. Там, за густым кустарником, шумно катили по брусчатому склону машины.
Алексей распрямился, надел фуражку.
— Ну, а что Николай?
— Марта не называла твоего брата по имени, говорила «он», но это не меняет дела. Она очень любит его, Алеша. И он ее любил. И мучал. Но Марта умная, она понимала, что он и сам мучается от своей внутренней неустроенности. Она не только терпела, она хотела ему помочь.
Алексей опять съежился, поник.
— Тебе неприятно слушать. Но раз уж начали… Помню, она несколько раз повторяла: «Он когда-нибудь потерпит в жизни крушение. И, оставшись, как в море, один среди волн, вместо того чтобы плыть к берегу, поплывет туда, где горизонт ничем не кончается. И ни за что не поверит звездам, хотя они указывают верный путь».
— А что это за звезды? Разумеется, Марта?
— О! Заговорила ребровская кровь. Можешь быть спокоен. Ей цены нет, а она об этом и не знает. А вот «он», стоящий человек, мог бы и сам разобраться. Если бы захотел. А что он стоящий, по ней видно. Такая бы не полюбила зряшного.
— А если она ошиблась?
— В чем?
— В одиночестве.
— Разве что-нибудь меняется?