Доктор. Разумеется. Пристрастие вашего мужа к алкоголю, вероятно, относится к слабостям, которым надо потакать?
Джеки. Нельзя потакать слабостям, которые могут закончиться смертью.
Доктор. Он завязал с выпивкой?
Джеки. Ему запретили садиться за руль.
Доктор. Это меняет дело!
Джеки. Такой человек, как Ник, может дать сколько угодно поводов для иронии.
Доктор. Миллионы людей в этом мире преуспевают. Тысячи из них посвящают свой досуг разным интересным занятиям, будь то сооружение летающих тарелок или спуск с Ниагарского водопада в корзине для белья. Сотни ежедневно в разных местах суши покоряют где естественные леса, где бронзовые, напиваются, садятся за руль, разбиваются и при этом ухитряются остаться в живых. Что особенного в положении вашего мужа?
Джеки. То, что он – Ник Сальватор, большой художник и что когда-нибудь его назовут великим.
Доктор. Великими большие художники становятся после смерти. Ник упустил свой шанс. Как по мне, лучше жить в безвестности, чем погибнуть в расцвете лет и стать великим.
Джеки. Назвав вас ироничным, Джонатан, я вам польстила. Вы обыкновенный циник, иногда, правда, с некоторым налетом изыска, но всегда готовый высмеять то, что, может быть, какого-нибудь современного Гомера вдохновило б на эпос.
Доктор. Я не бард, Джеки, я – врач. Специфика моей профессии заставляет меня видеть мир таким, каков он есть. И то, что я при этом говорю, зависит не столько от меня, сколько от тех, кому мои диагнозы предназначены. Сильному человеку правда поможет преодолеть недуг. Слабого она может убить. Неправильный диагноз страшен последствиями. Но еще страшнее неправильная оценка способности того или иного из нас воспринимать правду и ложь. Надеюсь, я правильно оценил ваши способности, Джеки? А теперь, когда мы определились с терминами, позвольте со всем присущим мне цинизмом спросить вас вот о чем. Ник живет в свое удовольствие. Вы так, как этого хочется ему. Он пишет картины. Вы, тонко чувствующая мир женщина, зарабатываете на жизнь себе и ему в качестве горничной, барменши и кухарки, и я не убежден, что ваши усилия встречают его понимание и сочувствие. Ради него вы способны срубить под корень лес, который был вам так дорог, заменив его суррогатом леса, который дорог только ему. В один прекрасный день он, возможно, потребует снести дом, дабы освободить ему место под какой-нибудь новый проект. Я не спрашиваю, как вы отреагируете. Я это знаю наверняка. У вас с ним никогда не будет детей – а вам ведь очень хочется иметь детей! – и виноваты в этом не вы. Зачем он вам?
Джеки. Он оказал мне честь, разделив со мной свою жизнь.
Доктор. Боже, как сказано!.. Дитя мое, вы никогда не ощущали в себе мужчину?
Джеки. Они, конечно, сильнее нас. физически. В сезон, когда дел невпроворот, не всякий мужчина справится. С чего вы взяли?
Доктор. Фраза, которой вы только что объяснили свою привязанность к мужу, граничащую со всепрощением – она из лексикона мужчины. Человека тонкого и благородного. Представьте, Париж, шестнадцатый век, грандиозная свадьба блистательного аристократа маркиза де Марсеньяка с единственной наследницей титулов и богатств славного рода де Пистолей – графиней Амалией де Пистоль. Маркиз, выйдя из церкви, где их венчали, говорит своей молоденькой жене: «Дорогая, я так счастлив, что вы разделили со мной свою жизнь!» Слуги швыряют в толпу пригоршни золотых монет. Возникает легкая давка. Под восторженный рев толпы лошади уносят карету с молодыми туда, где их ожидает счастье.
Джеки. Вы все это выдумали?
Доктор. Все, кроме Парижа и пистолей.
Джеки. Париж нельзя выдумать. Он сам способен выдумать что угодно: закрутить лихой сюжет, вовлечь в действие персонажи, рожденные его буйной фантазией, заставив их играть по своей прихоти, а в финале предложить поворот, который поставит все с ног на голову и явится началом новой истории. Хотите вы этого или нет – вы будете действовать по его воле. Вот почему сюда так тянет людей. Здесь с ними обязательно что-нибудь случается.
Доктор. Что же случилось с вами?
Джеки. От рождения мне было предопределено стать владелицей маленькой гостиницы в предгорьях Альп, а я хотела стать художницей. Я приехала в Париж учиться живописи. Этот шаг казался легкомысленным только на первый взгляд. Так поступали многие молодые особы в итоге преуспевшие на ниве семейного счастья, да, и то не все, но у них не было гостиниц. Я училась у одного типа, который был плохим художником, но умел подметить искру Божью в последнем недотепе и раздуть из нее костер. Дрессируя своих учеников, он не стеснялся в выражениях и раздавал затрещины, не делая различий между полами, но в его методе был толк. Потянулись дни, одинаковые в своем тихом счастье. Настолько одинаковые, что сегодня, годы спустя, я не смогла бы выделить какой-нибудь из них. Кроме, пожалуй, одного.