…У меня с Селяниновым стычек не было. Он кипятился, а я ему: «Георгий Тимофеевич, успокойтесь», — и улыбаюсь. Он тогда скажет: «Тьфу, черт, с вами разговаривать невозможно». Мы подружились. Поэтому, когда меня назначили заместителем начальника Главного управления Гидрометеослужбы СССР, он потирал руки. Селянинов считал, что сеть станций нельзя изымать из системы сельского хозяйства. Он хотел уничтожить, ликвидировать Гидрометеослужбу и был в полной уверенности, что теперь, когда там свой человек, ему, наконец, удастся выдержать неравный бой. Ему и в голову не приходило, что я могу не разделять такие «здравые» намерения. Когда же я отказался «взорвать Гидрометеослужбу изнутри», Георгий Тимофеевич понял это как острую личную обиду.
Селянинов не любил возиться с аспирантами, и все же многие считали его своим учителем. За три года прохождения аспирантуры я был у него всего два раза. Первый — когда он предложил мне тему и на четверти странички набросал общую схему ее выполнения. Через два с половиной года принял вторично для рассмотрения рукописи. Но считаю, что он был каждодневным моим руководителем. Я же штудировал его труды, не пропускал ни одного его высказывания на совещаниях. Учитывал все полезное…»
Некоторые детали из тогдашней жизни рассказчика. Аспирант обитал в общежитии, на чердаке, где проходили трубы системы отопления. Туда, наверх, горячая вода поступала прямо из бойлера, так что в помещении устанавливалась часто банная температура 30–40 градусов. Впоследствии чердак был сменен на подвал, и уж вовсе комфортабельное житье началось в восьмиметровой и полутемной комнате у брата Серго Орджоникидзе, тоже климатолога.
«Николай Иванович умел прощать или вовсе не замечать неуважительного к себе отношения. Он старался извлечь пользу даже из оскорбительного обвинения в свой адрес. На реплики, бросаемые противниками во время его доклада, он не реагировал, продолжал без остановки развивать свою мысль. Это раздражало критиков. Знаменательно, что ни один из них, этих кичливых критиков Вавилова, не стал сколько-нибудь видным ученым. Не могу припомнить из них даже ни одного солидного доктора наук.
Николай Иванович ни разу никому не объявил выговор. Если же эта административная мера была неотвратима, приказ подписывал заместитель директора. Тем не менее люди в лепешку расшибались, чтобы выполнить его задание. Все сотрудники без исключения мечтали, чтобы Вавилов взял, использовал полученные ими результаты. Почетнее не было признания.
Доверие директора к сотрудникам простиралось так далеко, что, уезжая надолго в командировку, он раздавал им пустые бланки со своей подписью.
Затрудняюсь сказать, сколько часов в сутки он работал. Бывало, приглашал к себе домой для делового разговора к двенадцати ночи: «Заходите, заходите! Вот и прекрасно, батенька, чай тут попьем». Он ходит по комнате и диктует. За столиком работает стенографистка… А к девяти утра, не позже, директор в институте.
…Вавилов погиб в 1943 году, а предсказанное им открытие совершено в 1953-м группой во главе с Ф. Криком, М. Уилкинсом и Д. Уотсоном, удостоенными за это Нобелевской премии в 1962 году. В последний раз на собрании в ВИРе Вавилов сказал: «Мы находимся в преддверии величайшего открытия». Речь шла об открытии механизма наследственности. Тогда все это многим казалось праздными словами. Натиск так называемого нового течения был очень сильным. Главный апологет генетики предавался анафеме…»
Феофан Фарнеевич, докторант Вавилова, также не был обойден «новым течением».