— Сказал, что отрежу ему яйца, если он впредь посмеет меня куда-то не выпускать или не впускать, — нехотя проговорил Тимофей.
Марину покоробила его грубость, но она тотчас услужливо оправдала его: мужчина разозлился, а в такие моменты они обычно не выбирают выражений. Ох уж эта ее привычка оправдывать неправых в ущерб собственным принципам. Она считала, что в присутствии женщины мужчина обязан проявлять сдержанность.
— А что такое «фреди»? — продолжала допытываться она, все еще в игривом настроении, ожидая, что ее возлюбленный сменит показную суровость на прежнее добродушие.
— Не что такое, а кто такой, — все еще хмуро поправил он. — Фреди — это мое погоняло.
— Погоняло?! — изумилась Марина.
— Кличка, значит.
— И ты хочешь сказать, что здешний охранник ее знает? Или вы вместе работали с ним… в кузнечном цехе?
Ну да, ведь именно так говорил Тимофей. Мол, потому он так громко и разговаривает. Она так подумала, но отчего-то уже тогда ей стало неуютно.
— Нигде мы с ним вместе не работали! — В голосе Тимофея прозвучало раздражение.
— Но тогда откуда он тебя знает? Разве ты не живешь в том далеком городе, про который говорил? Если я хоть что-то помню из географии, он отстоит от моря не на одну сотню километров…
— Ты думаешь, я обманул тебя? Но зачем? Сразу ведь обо всем не расскажешь. К тому же нам с тобой было не до разговоров, не так ли?
Но этот его шутливый тон с намеком на интимность прозвучал как-то зловеще, словно он опять хотел влезть в шкуру, которая подобно шагреневой коже вдруг съежилась и стала ему мала. Не натягивался на него прежний облик рубахи-парня. Тимофей и сам это чувствовал, оттого злился еще больше.
— Просто сюда мы приехали вместе с пацанами — нашему бригадиру исполнился полтинник…
— С пацанами — в смысле с кузнецами? — все еще старалась понять она.
Что-то тревожно кольнуло ее: то ли от тона ее возлюбленного, то ли от странного «пацаны» по отношению, надо думать, к взрослым мужчинам.
— Скорее, в том смысле, что мы вместе деньги куем! — хохотнул он, снисходительно, но без доброты на нее посматривая.
— У вас совместное предприятие?
Марина еще не понимала, что это страх толкает ее на дотошное выяснение подробностей — ей очень хотелось ошибиться! Не может судьба обойтись с ней так несправедливо! Чтобы первый же встреченный ею мужчина, тот, который пробудил в ней женщину, тот, в кого она почти влюбилась, оказался… бандитом!
«Господи, пронеси!» — взмолилась Марина, понимая, однако, что не пронесет. И это его «погоняло», и «пацаны». И явный страх охранника, который в отличие от нее сразу понял, с кем имеет дело…
— Можно сказать, что предприятие. — В голосе его отчетливо прозвучала досада. — Я и сам собирался тебе об этом рассказать, а теперь, поскольку так все повернулось… Ты меня засыпала вопросами, словно я не с любимой женщиной гуляю, а на допросе в ментовке сижу…
Он на глазах изменился так, как меняются люди в американских фильмах про вампиров: вместо зубов появляются клыки, а взгляд становится хищным. Она даже невольно отшатнулась, а он, заметив ее испуг, разозлился еще больше.
— Я действительно работал в кузнечном цеху, и у меня погиб рабочий. Прежде на всех уровнях — собраниях, совещаниях, планерках — я говорил, что на нашем оборудовании работать опасно, но сдуру ничего не оформил письменно, и сволочь-директор на суде стал утверждать, будто ничего не знал и все дело в моей халатности… Из-за этой твари я отсидел шесть лет!..
Марина уже была не рада, что стала его об этом спрашивать. Как хорошо, если бы она и дальше ничего не знала. Но было уже поздно.
Тимофей, словно его прорвало, стал рассказывать о том, какое потрясение испытал, попав в зону. Он, у кого мать была врачом, ученым, а отец — дирижером областного симфонического оркестра, оказался на одних нарах со всяким отребьем, с человеческим мусором, отверженный, всеми забытый.
Родители случившимся были потрясены и не хотели слушать сына. Не верили, что он ни в чем не виноват.
Они, конечно, все шесть лет ездили к нему на свидания, но он всегда читал в их глазах нежелание ЗНАТЬ, каково ему здесь приходится. Они палец о палец не ударили, чтобы помочь ему выйти раньше срока, как делали другие любящие родители. И ведь они были далеко не бедными…
Тимофей все шесть лет ловил на себе их испуганные взгляды. Они всматривались в него, изучали — насколько он успел испачкаться этой грязью, как глубоко въелась в него зековская парша? Они не столько сострадали своему сыну, сколько боялись за свое добропорядочное интеллигентское существование. Наверное, они бы предпочли, чтобы он умер!
— А может, ты ошибаешься и родители вовсе не перестали тебя любить, а всего лишь волновались, что заключение может тебя сломать. По-своему пытались тебе помочь…
Марина хотела оправдать неведомых ей родителей, убедить, что они не могли от него отказаться, что наверняка переживали за него, но получила от него неожиданно резкий отпор:
— Не лезь в это дело, ты все равно ничего не поймешь!
Марина обиделась. Она всегда была ровной в общении с другими. Тимофея она ничем не оскорбила. Поверила ему. Отдала свое тело… Такие резкие перепады настроения она принимала за истерику, считала, что мужчины не должны себе этого позволять… И вообще она вдруг почувствовала себя посторонней и ненужной. Ей захотелось уйти и никогда больше его не видеть.
Но он не интересовался больше ее настроением, потому что сейчас думал только о себе и вспоминал собственные унижения и то, что он до сих пор не простил всему свету. Она объяснила себе это так, что Тимофей все же сломался после пережитого потрясения, как ни уверял он ее, а прежде всего самого себя, что вышел из сражения с судьбой сильнее прежнего, без поражения.
Дальнейший его рассказ вызвал у Марины откровенное недоверие. Якобы все друзья и родные от Тимофея отвернулись. Его презирали, боялись запачкаться. Он стал изгоем, и если бы не братва… да, именно пацаны, а сначала пахан протянули ему руку помощи.
Для начала отомстили козлу-начальнику. На Тимофея никто ничего не подумал, потому что он сидел в зоне и вообще не был прежде судим. Не имел знакомств в криминальном мире.
Пахан первым делом спросил его, как он хочет отомстить своему погубителю: убить его или сделать так, чтобы он жил, но проклинал свою жизнь? Тимофей выбрал второе. Братва сдержала слово: директор, теперь уже бывший, остался жить, но на самом деле был уничтожен. От него к молодому любовнику ушла жена, единственная дочь села на иглу и за одну дозу спала со всеми подряд, а враг Тимофея спился и теперь бомжевал…
Марина содрогнулась от этого рассказа, а Тимофей наконец понял, что зашел слишком далеко, и стал срочно исправлять положение. Он рассказывал ей, какие отличные парни его пацаны, как он теперь живет, ни в чем не зная нужды. Понятное дело, деньги приходится отрабатывать, но по окончании дела он всегда получает достаточно, чтобы жить безбедно…
Он донес Марину до моря. Они вместе плавали в лунной дорожке, и целовались, и даже занимались любовью прямо в море. И она притворялась, что ничего не случилось. На самом деле в тот же день все кончилось, но Тимофей этого еще не знал.
Однако, наверное, что-то почувствовал: с той поры он ни на минуту старался не оставлять ее наедине со своими мыслями. Ласкал, целовал, исполнял любое желание, заглядывал в глаза, караулил любое ее движение…
Казалось, она забыла о его откровениях, но разве может в самом деле забыть о них нормальная женщина? Марина не была подростком, которого влечет романтика зоны и вообще уголовного мира, она была женщиной, инстинктивно этого боящейся. Теперь выяснялось, что не напрасно.
В той среде, в которой Марина жила, побывавшие в заключении воспринимались как инопланетяне, как мины замедленного действия, поставленные неизвестно на какое время.
Эти люди, по мнению несудимых, воспринимались как человеческий материал, пропущенный через жуткую мясорубку исправительных учреждений. Там, в этой мясорубке, в самых непредсказуемых вариантах перемешивались добро и зло, принципы и беспринципность. О каком-то исправлении заключенных говорить было даже смешно. Само государство относилось к бывшим зекам с недоверием, что же тогда говорить о простых обывателях?