— А что стало с Дмитрием? — не выдержав, спросила Марина.
— Я говорил с врачами госпиталя, в котором он лежал. Его дело оказалось вовсе не безнадежным, как я предполагал в приступах самоуничижения. Потом он даже стал ходить. Правда, с палочкой. Правую ногу слегка приволакивал.
— Вы с ним больше не виделись?
— Нет. Я наблюдал издалека, как его забирали из госпиталя родители. Тесть и тут подсуетился: Димке выделили легковую машину за какие-то особые заслуги, за которые прежде он не получил бы даже повышения в звании, отправили в дорогой санаторий… Понятное дело, из армии его комиссовали. Пару лет назад здесь отдыхал один капитан из наших, говорил, что он женился на вдове десантника с двумя детьми…
— А что с тобой случилось потом?
— То, что и должно было случиться: я люто возненавидел свою жену. Конечно, это говорило лишь о моей слабости. Взял бы да ушел. Дело закрыли. Вряд ли тесть из-за моего ухода стал бы вновь его открывать. Но я со странным постоянством приходил и приходил в нашу трехкомнатную квартиру. По утрам завтракал с женой, не произнося при этом ни слова. Первой не выдержала она. Уехала к сестре в Англию, а через два месяца прислала мне документы на развод. Написала, что оставляет мне все, в том числе квартиру, как компенсацию за причиненный моральный ущерб. Так в точности и написала. Тесть заглядывал мне в глаза: «Ты ведь не уедешь, Ванюша, не бросишь нас одних?» Я не мог ему сказать правду, хотя ждал всего лишь того момента, когда они с тещей уедут в отпуск.
— Тебе кто-то помог?
— Мой командир, дай ему Бог здоровья, быстренько оформил увольнение в запас. Я даже все деньги не получил, так торопился уехать. Работал на Кавказе заготовителем трав. Дышал чистым воздухом гор, пока не выкашлял куски отравленных легких, не смыл в прозрачных холодных ручьях всю скверну со своего тела. Не удивляйся, что я так говорю, но и вправду мне долгое время казалось, что я осквернен…
— А родители твои живы?
— Живы и здоровы. Я уговорил их перебраться на юг. Они теперь живут недалеко от этого поселка, в предгорье. Порой я езжу к ним помогать в хозяйстве… Вот и вся моя история. Спасибо, что выслушала. Сам весь вывернулся наизнанку, а о тебе ничего не знаю. Вот сейчас подумал: а вдруг ты несвободна?
— Спохватился! — рассмеялась Марина. И, посерьезнев, добавила: — Стала бы я с тобой в кафе сидеть да по ночам разгуливать.
— Но у тебя тоже, кажется, за плечами печальная история.
— Лучше сказать, что банальная. Меня бросил муж. Ушел к другой. Чуть было не сказала, к молоденькой! Хотя она и вправду лет на восемь меня моложе, но, думаю, дело не только в этом. Наверное, она интереснее как человек. Как женщина. И я в отличие от тебя такой исход вполне заслужила.
— Я не могу в это поверить, — сказал он. — А мне нельзя узнать, в чем твоя вина?
— В полном отсутствии самоуважения, в трусости и лености души.
— Ого, какой букет! — улыбнулся он. — Выходит, самоедством не только я занимаюсь? Что же нам с тобой теперь делать?
— Знаешь, раньше я как-то не задумывалась, почему старые люди говорят: «Кто старое помянет, тому глаз вон!»
— А теперь поняла?
— Посуди сам. Наверное, в жизни каждого человека случаются моменты, которые потом стыдно вспоминать. Но всю жизнь ведь нельзя жить с этим стыдом. Верующим людям церковь отпускает грехи, а нам кто их отпустит? Только мы сами. Свой грех ты, я думаю, уже искупил. Самоистязанием, одиночеством. Главное, в твоей душе не осталось ни злобы, ни ненависти. Поэтому, я думаю, ты еще будешь счастлив.
— Правда? — с надеждой спросил он.
Марина улыбнулась про себя: совсем как ее Юрка. Словно она знает то, что ему неизвестно, или то, во что он боится поверить. И, как Юрку, она погладила его по голове и сказала:
— Правда. А теперь… не мог бы ты отвернуться?
— Зачем? — не понял он.
— Я хочу раздеться, но луна слишком ярко светит.
— Раздеться? Прямо здесь?
— О Господи, разве люди не раздеваются у моря?
— А, ты хочешь поплавать!
— Не знаю, что ты подумал прежде, но хочу. Днем совершенно невозможно этого сделать. Буквально весь пляж кишит спасателями.
Он отвернулся и тоже стал раздеваться.
— Иван, ночь на дворе.
— Ага, пес в конуре.
— Я не о том. Собираешься проконтролировать, не заплыву ли я за буйки?
— Не надейтесь, гражданка, ускользнуть от нашего бдительного ока. Граница и ночью на замке!
— Какая граница?
— Морская, конечно… Давай руку.
— Мог бы хоть ради приличия отойти подальше.
— Зачем?
— А разве не должна я тебя стесняться?
— После того, что ты обо мне узнала, и не ужаснулась, не отвернулась, не осудила, ты вроде как со мной боевое крещение приняла.
— Как бы породнилась?
— Вот именно.
— Значит, ты теперь как бы мой брат?
— А вот на это не надейся. Чего я тебе никак пообещать не могу, так это братских отношений. К тому же сегодня воскресенье…
— Суббота.
— Не спорь, уже воскресенье. До твоего отъезда осталось всего несколько часов. Мне нужно торопиться.
Она отдернула руку.
— Что ты имеешь в виду?
— Не бойся. Торопиться — значит, не выпускать твою руку из своей, быть все время рядом, стараться тебе понравиться. А то уедешь и забудешь…
— Только потому, что я попалась тебе под руку в минуту откровения и смогла выслушать твою исповедь до конца?
Они уже вошли в море, но при этих словах Иван остановился и слегка притянул ее к себе.
— Глупышка! Я открылся тебе вовсе не в порыве откровенности, как ты говоришь, а потому, что ты наконец пришла. Появилась.
— Ага, явление Мадонны народу, — сварливо буркнула она, все еще держа его на расстоянии; с некоторых пор она предпочитала быть более осторожной. Лететь на огонь, как мотылек? С одним поторопилась, с другим, а там уже… могут и плохим словом назвать…
«Плохого слова она испугалась! — не поверил ее сентенциям внутренний голос. — Трусишь, так и скажи. Слишком он серьезно стал к тебе относиться, вот тебе и страшно стало. Тимофея вспомнила. Везет тебе, Ковалева, на серьезных мужчин!»
Они вошли в море и поплыли, раздвигая перед собой блестящее в лучах луны его серебряное полотно. Однако далеко плыть Марине вдруг расхотелось.
— Капризные люди вы, отдыхающие, — со вздохом сказал Иван. — Я собрался сопроводить тебя до Турции, а ты передумала плыть.
На берегу он, несмотря на протесты Марины, вытер ее своей футболкой.
— Когда ты уедешь, — сказал он, — я буду класть ее на подушку рядом с собой и вдыхать твой запах.
— А не слишком ли мы мало знакомы для такого признания? — продолжала упорствовать она.
— После того как я покажу тебе одну вещь, ты все поймешь, — сказал он загадочно.
— Как, разве ты еще не все о себе рассказал?!
— Не обо всем можно рассказать. Кое-что тебе надо увидеть собственными глазами.
— Ты говоришь загадками. А что для этого надо?
— Посетить один маленький домик. Когда-то это был сарай для лодок, но я обложил его кирпичом. Собственноручно сложил камин. Теперь в нем можно жить…
— Камин. Как здорово. Жаль, что сейчас лето.
— Если хочешь, я зажгу его для тебя. Большой жары он все равно не дает, но мы могли бы сидеть и смотреть на огонь.
— И больше у тебя ничего интересного нет? — нарочно строго спросила она. — Камин летом — это, конечно, романтично, но еще недостаточно для того, чтобы увлечь девушку.
— У меня есть отличное кресло-качалка, я сам его отреставрировал.
Он тоже включился в эту игру, понимая, что ей трудно так сразу взять и отправиться в жилище одинокого мужчины. Молодежь лет пятнадцати-шестнадцати шутит на этот счет довольно грубо: «Чай-кофе-потанцуем, вино-водка-полежим!»
— Кажется, ты не сидел в своем домике сложа руки.
— Я старался работать не переставая, чтобы не думать об одиночестве, в котором оказался. Без друзей, без любимой женщины… Почти в том же положении, каким пугал меня тесть.