Пользуясь своей единственной большой рукой, он удивительно мягко начал отворачивать бинты с ее лица. Но оказалось, что несмотря на желание, у него это не получается.
— Слуги! — позвал он и чуть не ударил себя по губам, ибо его зов прозвучал в тишине дома словно грохот молота; голос у него был столь же могучий, как и фигура.
Прибежали перепуганные невольницы.
— Снимите с госпожи эти бинты. Полностью, — велел он. — Да, полностью… Я прожил сотню лет… — в подробности он не вдавался, — и голая баба, к тому же страшно обожженная, для меня не представляет ничего нового. Я каждый день вижу таких десять или пятнадцать. Умножьте на сто лет… Ну, давайте.
Служанки смотрели на лежащую, пока та медленно не прикрыла глаза. Развязный старик даже и не думал уходить. Он таращился, причмокивал, разглядывал, но зрелище и в самом деле для любого было бы весьма печальным. Ищущий приятных впечатлений созерцатель наверняка лишился бы чувств или излечился бы от влечения к женщинам.
— Я сегодня уже собрал одну, у которой кости иначе срослись бы в какую-нибудь диковинку. — Посланник все болтал и болтал, пытаясь заглушить крики Армы. — Но с ней как раз хлопот меньше всего. Она поспала у меня пару часов, а когда я ее слегка забинтовал и она ушла, то уже было похоже, что она не развалится… Хотя образцом здоровья она станет не раньше чем через несколько дней. Кому-то другому потребовался бы месяц или два, чтобы вообще встать с постели. Убирайтесь, — вежливо распорядился он, когда невольницы закончили.
Плачущая от боли наместница, которая каждой частицей тела чувствовала, как бинты сходят с нее вместе с отмершей кожей, все же сумела еще раз опустить веки и даже слабо кивнуть головой: «Идите…»
— Девушка. Молодая, симпатичная, — деловито оценил лысый старик, который без труда мог быть не только дедом, но даже прадедом обожженной. — Подруга моего сына… И почему ты за него не вышла?
Он даже не знал, что своей жизнерадостной шуткой затронул нечто, еще несколько лет назад причинявшее не меньшую боль, чем ожоги.
— Сегодня тебе предстоят исключительные ухаживания, Арма. — Таменат все говорил и говорил, поскольку не вполне знал, с чего начать, и сам себе придавал бодрости. — Волосы отрастут, хотя и не сразу. А с этим… Ну, я ведь знаю, что могу, — решительно сказал он, убеждая самого себя. — Наверняка можно было бы даже через бинты…
Присев у постели, он сосредоточенно, одно место за другим, начал ощупывать все тело женщины. Сперва она не понимала, что происходит, пока вдруг не вскрикнула, ибо среди вездесущей боли появились озерца, ручейки… и наконец целые моря спокойствия, роскошного блаженства, которого никогда не замечает ни одно здоровое существо.
— Самое важное здесь, — сказал он, слегка грубовато накрывая ладонью ее щеку вместе с поврежденным ухом, и внезапно она поняла, что этот огромный калека по-настоящему растроган. — Не должно остаться никаких шрамов, правда, Арма? Эх вы, женщины…
Она расплакалась, и когда он снова передвинул руку, неловко поцеловала его в большой, испещренный старческими пятнами палец. В то же мгновение она поняла… вспомнила, что левая рука у нее уже не болит, взяла огромную ладонь, касавшуюся ее лица, и держала, держала… держала.
К сожалению, он не умел заживлять душевные раны. Но в любом случае, вскоре ей предстояло поблагодарить его за все.
25
Это называлось «мокрая лихорадка». Громбелардцы страдали ею крайне редко, но пришельцев из других краев Шерера она могла свалить с ног и даже убить. Некоторые ею заболевали, другие нет.
Громбелард. Для своих дочерей и сынов он припас лишь вечную влажность, вечный ветер… Короткую жизнь, постепенно наполнявшуюся болью в костях и разрушающихся суставах. К пришельцам он относился милостивее, обеспечивая им более долгую жизнь, поскольку та не с самой колыбели наполнялась ветром и дождем, — или быструю смерть в горячечном бреду.
Глорм ждал возвращения Рбита. В разрушенном так же, как и Громб, Рахгаре ему уже ничего не оставалось делать, кроме как присматривать за полубессознательной женщиной, которая готова была защищать его от кого угодно, но не могла справиться со зловещей громбелардской лихорадкой. Всего за несколько недель она превратилась в собственную тень. Исхудавшая, с потрескавшимися губами и блестящими глазами, с нездоровым румянцем на лице, который вспыхивал сильнее, когда тело сотрясал упорный кашель, она не могла есть, поскольку все тут же выходило обратно. Ясно было, что ей следует немедленно покинуть Тяжелые горы. От мокрой лихорадки почти всегда удавалось убежать, главное вовремя. Хватило бы сухой одежды, сухой постели, немного не протухшей еды… Прежде всего требовалось солнце, голубое небо, деревья. Уже в Низком Громбеларде условия подходили для того, чтобы болезнь сдалась. А в Дартане? Золотой Дартан мог излечить от чего угодно.