Брошенные тексты. Автобиографические записки

Автобус, который должен был везти на концерт, не приехал. Михаил Федотыч уехал в Москву. Сборы с концертов крошечные. Вернется ли он? Чурбаков мечется. Тетервов, огромный и красный, лежит на кровати и сопит. Тихо и жутко в комнате Жженовой и Коваленко. Лебедев неутомимо напевает за стенкой одну и ту же мелодию. И уже ползут по гостинице смутные разговоры о вечере, который нечем убить. И тогда появляется она — водка «Стрелецкая». День подчинен вечеру, а автобуса нет, значит, и вечера нет. Дайте мне маленькую сцену, доверчивых доярок, разбитый грузовик и немножко горячей воды. И еще этот насморк. SOS! Убит вечер.

Я измучен. Явная насмешка:
насморк среди всеобщей жары.
Солнце горит головешкой
в костре небесной дыры.

А у меня все насмарку — насморк.
Сморкаюсь до глухоты в ушах.
До потери обоняния, до краски
крови в опухших глазах.

Голова пульсирует отупевшая,
трудно дышать. Грудь
провисла, как вешалка,
под тяжестью массы, вязкой, как ртуть.

21 июля

Зарайск. Бессмысленно перемещаемся от одного клуба к другому, пытаясь развлечь местных жителей. Мы с Олей Гусевой играем отрывок по Бернарду Шоу «Профессия миссис Уоррен», который нам поставила Анна Михайловна Комолова. Здесь кому-то нужен Бернард Шоу? Обычно шли с утра на реку, а тут дождь. В номерах неуютно и темно. Паучья жизнь. Купили водки и сразу распили. Гитара, Высоцкий, сигарный дым. Кипят сосиски в бидоне с гигантским кипятильником, вода бурлит и льется через край на лакированную тумбочку.

Мой талант не лезет ни в какие двери
издательств, журналов, книг и газет.
Во-первых, потому что я какой-то Верник,
а во-вторых, потому что стихов хороших нет.

10 августа

Летим в Адлер с Вадиком. Будет тошнить, я знаю. Сели в самолет. Попросил пакет, сунул валидол под язык и затаился. К счастью, по назначению пакет использовать не пришлось. Зато использовал не по назначению.

Рейс на Адлер был опять отложен.
Наконец, взлетели (без рыгни),
только тек и капал пот по роже,
и мелькали за окном огни.

Расстегнув ремень, открыл глаза я,
сделал вдох глубокий, наконец,
и прилипшим к креслу мокрым задом
понял: нет, пока что не конец.

Высветилось: «Не курить» и «Выход».
Стюардесса вскоре подошла,
я увидел, и на сердце вывих
сделался, а вслед за ним — пожар.

Я, сдуревши, все просил водички
(больше не давали ничего)
и смотрел, смотрел до неприличья
на колени голые ее.

Голос объявил: «Сейчас посадка»,
пристегнуть ремни и не дышать.
И последний раз прошла лошадкой
стюардесса с грудью в два шара.

Опустили трап. Мы вышли в люди,
воздух солью брызнул в ноздри нам,
на прощанье колыхнулись груди…
Я уже глядел по сторонам…

3 сентября

Папуля, начал писать тебе поздравление. Время двенадцать. Ночь улеглась. Пишу первую строчку: «О, день 4 сентября!» Поднимаю голову и, папа, ты не поверишь, навстречу мне плывет луна, за нею звезды двигаются и машут гигантскими ресницами. Пытаюсь написать вторую строчку. Вмешивается Вадик. Он спит, но из кровати доносится слегка уловимый звук дыхания. Он переворачивается на бок, что-то бормоча. Мне удается расслышать лишь: «Папа… день рождения… сапоги…» Выхожу из комнаты, подхожу к вашей спальне. Дверь приоткрыта, и вижу: ты, обнявшись с мамулей, спишь. Это так прекрасно, что вы там, а мы здесь — и все мы вместе. Счастливый, я ложусь в кровать и мгновенно засыпаю. Прости, что не написал тебе стихотворение.

24 сентября

Родители! Пересмотрел все. Себя и, главным образом, наши отношения. Произошло глупейшее, противоестественное разделение: вы и я, противопоставивший себя вам, замкнутый, отгороженный, в общем, оторванный от семьи. А должно быть — мы, мы и только мы. Смотрю в корень и нахожу причину — она во мне. Это мое желание (теперь я понял глупейшее желание) быть умереннее в чувствах, стоять выше над (якобы!) мелочами в жизни, быть свободнее… В общем, как это ни обидно понимать, это возраст. Но страшно то, что за этим «обидно понимать» — ваша испорченная кровь, как говоришь ты, папа. И ваши нервы, натянутые как канаты, как говоришь ты, мамуля.