В тот вечер к нему подошла кареглазая толстушка. Он поднялся, пошел за конюшню в небольшой стожок. Лег. Взглянул на рой звезд. Жить захотел, Услышал шорох шагов, шелест сена, шум упавшего на спину тела. Не удивился. Удивился он чуть позже. Она удивила его.
В ней почувствовал Херлуин слишком много того, что мучило его душу с каждым днем все сильнее. В движениях, в нервном неровном дыхании, в ярости нарастающих ласк, в сдавленных стонах, так истово рвущихся на свободу, в крике, последнем усталом вздохе малоопытной в таких делах толстушки рыцарь почувствовал и робость невинной души, поставленной судьбой на грань жизни и смерти, и страстное желание жить, быть счастливой, и хрупкое недоверие ко всему, что люди привыкли называть счастьем, и столь же хрупкое недоверие к своему пониманию счастья, и силу, и слабость, и что-то еще, чему Херлуин не мог дать название…
Он лениво – увальнем – перевернулся на спину, глазами в звезды. Они дышали шумно. Дышала рядом толстушка молодая, отдышалась ровно настолько, чтобы набраться сил и зареветь. Ревела она негромко. Так рокочет дальний гром. Так тревожит дальний гром, когда грозу не ждешь, когда гроза не нужна.
– Ты что? – спросил Херлуин.
– Я… домой хочу. К отцу, матери. К брату. Зачем вы это сделали?
– Они пришлют выкуп, – равнодушно сказал Херлуин. – И ты уйдешь домой.
– Отец потерял ногу. У нас нет денег. Зачем вы делаете зло?
– Зло сделал граф бретонской марки дюку Роберту. Мы отомстили ему.
– Я хочу домой. Я боюсь.
– Зачем ты пришла сюда? Я тебя не звал. Иди.
– Я не хочу туда, – толстушка удивляла своей наивностью, своей глупостью, будто говорила она с отцом, слабым на характер.
Херлуин не хотел, чтобы она с ревом вышла из-за конюшни, хотя никто бы его за это не обвинил. Скорее наоборот. Одобрительный хохот встретил бы заплаканную…
Все было слишком обычно. Необычной была лишь толстушка, лежавшая на сене. Сама пришла, сама легла и ревет. Рыдает, пищит о своем:
– Я домой хочу.
– Ты знаешь, что хочешь, – буркнул Херлуин. – Я – не знаю.
Это признание удивило рыцаря, но на ревущую оно не подействовало.
– Я хочу к отцу, матери! – всхлипнула она. – Гы-гы-гы.
Толчки ее тела волнами уходили в сено, возвращались оттуда, били в спину Херлуина. Она, видно, перед этим хорошо выспалась, отдохнула, набралась сил. Херлуин несколько суток спал плохо. То они пировали с Жильбером и Робертом, то думы мучили его, не давали отдохнуть, расслабиться. Спать ему хотелось.
Толстушка не давала ему спать. Она ревела и пищала до рассвета, ворочалась, толкала его в бок. Он не спал. Слушал ее упрямый, монотонный писк, думал о своем, путанном, перед рассветом повернулся от звезд, положив левую руку на мягкую, неизмятую еще грудь ее, почувствовал слабость, надежду, готовность отдать все (так уж много имела она?), стремительное желание поскорее расплатиться этим всем своим, столь крохотным богатством за бесценный дар – за свободу, услышал толчки ее рыданий (она вдруг поняла, что не нужны ему ее сокровища и заревела), услышал жалкие слова: «Я домой хочу!» и… остервенел, набросился на нее. Она перестала реветь, покорилась его страсти, рассвирепела под шум повлажневшего сена и опадавших звезд.
Он дал ей второго своего коня, выехал с ней из замка. Стражники его хорошо знали. Ворота открыли, закрыли, громко зевая и тихо завидуя рыцарю. Она сидела на коне хорошо. Но еще не догадывалась, чем кончится это ее приключение, и подрагивала – может быть, от холода.
Пищать уже не пищала, молчала.
По лысому склону кони не спеша взошли на высокий холм, поросший кустарником, остановились, будто их, коней, удивила красота земная, а не Херлуина и его спутницу, все еще неспокойную. Внизу, растекаясь от холма зелеными волнами, лежало море леса, в центре которого застыла в таинственной неподвижности большая поляна, тоже зеленая, но словно бы посыпанная тончайшим пеплом солнца. А, может быть, то был не лес, а небо, зеленое, упавшее с неземной высоты вместе с солнцем и впитавшее в себя утреннюю свежесть земли, нежный цвет только что родившегося дня. А, может быть, и дух ее, и все ее тайны. Херлуин никогда не думал о красоте мира, о его тайнах. Сколько раз взлетал он по этому лысому склону на вершину холма, сколько раз отряд Жильбера по пути к замку дюка Роберта Дьявола проносился с тупым звоном копыт по лесной поляне! Поляна как поляна. Их в местных лесах много. И лысых холмов, и утреннего солнца…
Он хотел сказать: «Дальше скачи одна. Там твой дом». Но промолчал, направил коня вниз – к поляне, похожей с высоты холма на солнце, упавшее с неба, орошенное зеленью утреннее солнце. На поляне он сказал эти слова:
– Там твой дом. Коня не загони, хороший конь.
– Ты вернешься за ним? – она уже совсем согрелась, не дрожала больше.
– Прощай!
Он развернул своего скакуна, тот пролетел по дороге несколько метров, остановился.
– Прощай! – крикнула толстушка, и конь ее медленно, словно бы не желая расставаться с хозяином, поплелся прочь.
Херлуин смотрел в спину толстушки, в разбросанные по плечам ее волосы, цвета лежалого сена, затем перевел взгляд на некрасивый сук ели, на холку своего коня, задумался.
Долго думал он. Вдруг услышал детский визг по ту сторону большой поляны, дернулся было на помощь, но вовремя понял, что так визжат только счастливые существа – так визжат дети в теплой реке, близ его вотчины в долине реки Риель неподалеку от Бретонского леса. Так от страха не визжат. Херлуин почему-то пожалел своего второго коня, и легким галопом погнал скакуна в замок графа Жильбера.
– Это же мой подарок! – возмутился Жильбер, когда узнал, куда делся конь Херлуина.
– Ты подарил его мне, – подтвердил с ударением на последнем слове Херлуин.
– Я подарил, – здесь ударение было на первом слове.
– Значит, он – мой, – вассал Жильбера не догадывался, что эта ссора может привести к разрыву.
– Мой подарок тебе!
– Это мой конь. Я мог делать с ним все, что захочу.
Это верно. Но как дорого стоили в XI веке хорошие кони, а боевые – особенно. Жильберу было обидно. Ссора разгорелась. Посыпались обидные слова. Херлуин понимал, что причиной гнева Жильбера является совсем не конь, не толстушка, которую он отпустил, а он сам. Человек в разговорах спокойный, Херлуин в этот вечер говорил резко. Жильбер отвечал ему тем же.
Вечером между ними все было кончено.
Херлуин получил причитающуюся ему долю добычи, рассчитался с Жильбером, получил отпуск от дел и отправился на своем резвом скакуне в долину реки Риель. Отдыхал он от дел лихих недолго. Однажды рано утром вышел из дома, отправился по тропинке вдоль реки в лес, нашел уютное местечко, где в Риель впадает чистый быстрый ручей, и основал здесь монастырь Святой Марии, Матери Божьей. Монастырь у ручья. У источника.
Источник жизни.
Чуть позже люди добрые назвали этот монастырь словом Бек, что на их языке означает «ручей».
Графа Жильбера удивил этот поступок бывшего вассала, но в какой-то степени оправдал в его глазах Херлуина. А тот, в лесу, в уединении, вдали от криков и визгов неугомонного человечества, строил монастырь. Рано утром выходил он из крохотного сруба под соломенной крышей, рубил деревья, обтесывал их, тупил топоры, правил их на камне, вновь тесал бревна, рубил прочные замки – не спешил. Спешит только тот, кто еще не накричался, не навизжался в порывах и мечтах своекорыстных, мелких, никчемных. Херлуин накричался вдоволь, чуть было не сорвал в этих криках голос души своей доброй. Не сорвал, Слава Богу и слава Судьбе. И теперь бывший рыцарь, цепкий в бою боец, тоже бывший, брал с рассветом в руки топор и рубил, рубил замки в бревнах, и стук топора его пробирался сквозь тьму дерев к сердцам и душам разного люда, проходившего ближними дорогами и тропами по делам своим.