– А теперь – на штурм! Я приказываю штурмовать Алансон! – крикнул Вильгельм.
Полководцем он был хорошим, прекрасно чувствовал психологию сражавшегося люда, мог с точностью до секунды угадать настроение своих и чужих воинов и в нужный момент заставить нормандцев сделать сверхусилие, без которого не возможна ни одна великая победа.
Великой победой штурм Алансона не назовешь, хотя с точки зрения «исполнительского искусства» атакующие все сделали безупречно. С какой-то одержимостью рванулись они к стенам с лестницами в руках, к воротам и взяли город. Им даже удалось разрушить ворота, хотя еще пару часов назад они казались атакующим прочными, как гранитная стена.
Алансон был взят. Оба шутника погибли в бою. И хорошо, что погибли. Гнев Вильгельма готовил им страшную казнь, хотя… он, если уж по справедливости, должен был благодарить их за неожиданную помощь.
– Так будет всегда!! – прорычал дюк Нормандии, не в состоянии справиться со своим гневом. – И со всеми!
Он очень хотел есть. Это обстоятельство сыграло исключительную роль для местных жителей: после сытного обеда Вильгельм успокоился, расхотелось ему отрубать руки-ноги у алансонцев. К вечеру гнев совсем прошел. Герцог забыл о кожах, о делах, о времени. Он веселился по случаю победы. И рыцари его, и слуги веселились. А где-то за городом робко стучали лопаты в руках алансонцев, копавших могилы.
…Генрих I веселился все реже. Время мешало ему, оно становилось его главным противником.
До разговора с Ланфранком Вильгельм о времени вообще не думал. Слишком молод был, слишком уверен в себе. Но после того как учитель из Бека, обрадовав его доброй вестью, удалился в монастырь, Вильгельм вдруг сделал для себя небольшое открытие: время-то – есть, оно не стоит на месте, с ним тоже нужно считаться, оно – вполне может быть! – является его самым грозным противником.
Вот Матильда Фландрская. Он увидел ее давным-давно, когда уже уверено сидел на коне, но еще не мог крепко держать в руке тяжелый рыцарский меч. Маленькая девочка с удивленными большими глазами. И только лишь.
Через два месяца он познакомился с сыном Этельреда Эдуардом, которому было в то время около сорока. Несмотря на разницу в годах, эти два совершенно разных по внутреннему складу человека сблизились. Эдуард, мягкий, казалось, даже равнодушный к мирским проблемам, больше походил на священника, чем на наследника богатой державы. Вильгельм, стремительный в движениях, резкий на слово, не по годам сильный, чем-то мог напоминать юного Македонянина. Но – удивительно! – Эдуард и Вильгельм любили послушать друг друга. Часто в то спокойное, доброе лето уходили они на берег небыстрой реки, садились на траву и, вытянув ноги вниз по склону, долго говорили о своих проблемах, смотрели на воду с медленно меняющейся тенью от старой, разбитой молнией ивы, на мальчишек-рыбаков, на крестьян, бродивших туда-сюда – к селению своему на противоположном берегу и оттуда по дороге в лес. Мирное было лето. Беззаботное для двух людей, оказавшихся по воле судьбы не у дел: один по возрасту, другой по случаю. Впрочем, Эдуард и не стремился подгонять этот случай и становиться королем Англии. Он часто говорил, что мечтает о другой жизни. Вильгельм удивлялся, не понимал его, но верил.
В один из таких дней, сидя бок о бок спинами к солнцу, они разговорились.
– Хорошо здесь! – задумчиво произнес Эдуард. – Никаких престолов не надо.
– А я делаю только то, что мне надо! – взорвался герцог, поторопился, впрочем, прекрасно зная, о чем будет говорить его собеседник. – Я бы и от трона не отказался. Разве плохо быть королем, скажи?
– В жизни много других, не менее интересных дел, – грустно улыбнулся сын Этельреда.
– У каждого свои дела, – бодрый голос упрямого герцога, казалось, должен взбудоражить любого, но претендент на английский престол оставался спокойным и задумчивым.
– Престол это не дело, а обязанность, – сказал он.
– А я бы и от обязанности не отказался! Зачем? – крикнул громко Вильгельм, и даже мальчишки на берегу дрогнули: не пугай рыбу, крикун!
– Вот стану королем и назначу тебя престолонаследником, чтобы в следующий раз так не говорил!
– И назначай. Думаешь я испугаюсь, думаешь не захочу, откажусь?
– Нет, не думаю, – Эдуард вздохнул, качнул головой, поднялся. – Обедать пора.
Приятный для Вильгельма разговор прервался. По пути в замок он пытался возобновить его, но Эдуард очень спокойно переводил ручей беседы в нужное ему русло, раздражая этим юношу. У входа в замок сын Этельреда словно бы невзначай произнес:
– Очень красивая девочка Матильда Фландрская. – И точно так же – будто бы невзначай – спросил у спутника своего: – Ведь она красива?
– Совсем она девчонка! – буркнул герцог, не желая говорить на ненужные для него темы.
– Этот изъян быстро проходит, – Эдуард, хоть и мягкий был человек, мог держать любого собеседника в приятной ему теме. – Фигурка стройная, через год-другой такой прелестной девушкой станет! Потомок Карла Великого и короля Альфреда.
Эдуард осекся, понял, что сказал лишнее. Вильгельм насупился, буркнул по-мальчишески непримиримо:
– Девчонка она, и все.
Через два года – Эдуард уже стал королем Англии – дюк Нормандский уже одержал свою первую победу, правда, в небольшом сражении. Матильда Фландрская, естественно, с родителями, прибыла на званый пир к королю Франции.
Вильгельм увидел ее, вспомнил слова Эдуарда, почувствовал робкое желание сказать что-то Матильде, но подойти к ней сам не смог, хотя раньше подходил смело, ни о чем не думая. Такого состояния души юный победитель еще не испытывал, это его злило. Девчонка! Ничего особенного! Ни меча у нее нет в руках, ни секиры. Да и родители – хоть и славных родов потомки, но такие бедные, что это бросилось в глаза даже дюку Нормандии: дочь они нарядили, а сами выглядели слишком просто для пира в замке французского короля, хотя гордости своей при этом не теряли. Вильгельм злился на себя самого, хотел встать из-за стола, длинного, как меч, покинуть пир, вскочить на рослого гасконца и ускакать в Руан, чтобы в быстрой скачке под свист осеннего ветра сбросить с души эту противную робость, это ненавистное Вильгельму чувство неловкости. В Руане он никогда еще не испытывал такое чувство.
Он встал и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел слишком уж осторожно для его быстрой натуры к двери. Генрих возник перед ним так неожиданно, что юноша, ростом уже опередивший своего доброго опекуна, вздрогнул:
– Пойдем, я тебя представлю Матильде и ее родителям, – сказал король.
– Зачем? – спросил Вильгельм, удивился («Неужели он забыл, что еще два года назад он сам же меня знакомил с ними?!»), но сказать об этом не решился или не успел.
Матильда посмотрела на него с улыбкой, что-то шепнула матери, гордой, не злобной на вид. Второе знакомство состоялось.
– Как ты вырос, Вильгельм! – воскликнула мать Матильды.
Потом был какой-то разговор между дюком Нормандии и графом Фландрии, потом куда-то исчез король, осталась одна Матильда, затем их окружили дети – робость угасла, затаилась где-то в глубине души, но точно так же угасла, затаилась, спряталась где-то уверенность шестнадцатилетнего победителя и его гордость: «Я делаю всегда то, что мне надо».
Дюк Нормандии стоял в окружении детей и не мог оторваться от них, маленьких, шумных, болтающих наперебой о чем-то с Матильдой. Отойти бы да… Генрих I и в этот раз выручил его, взял за локоть, повел из замка во двор, где готовились к состязанию рыцари.
– Она мила, эта девочка! – сказал король и с глупой ухмылкой добавил: – Потомок Карла Великого и Альфреда, какая кровь!
– Люди Севера били этих потомков и будут бить! Подгнила кровь, – резанул Вильгельм, не сдержался, надоело ему томить в себе злость.