Поздним вечером конунг вернулся в свою усадьбу – длинный, с многочисленными ответвлениями, надежной рукой срубленный на живописной скале дом, прошел не спеша на задний двор, сел под навесом, посмотрел на море, в ту сторону, куда уплыл Халльдор – скоро и он узнает о смерти Ульва.
У берега стояли боевые корабли, чуть дальше барахтались, освещенные луной светлые барашки, чем-то напоминающие морских свинок на песчаных побережьях южных морей. Харальд вспомнил Византию. Часто вечерами он выходил на тихое море, раздевался, шел к воде, останавливался у кромки берега – крохотные, цвета песка букашки забирались на пальцы ног, что-то там искали, а, может быть, просто пугали человека щекотанием, чтобы он поскорее убирался с их территории, не мешал им жить. Кому-то это действительно не нравилось, но Харальду было весело. Постояв несколько минут у кромки, он делал решительный шаг в воду, и морские свинки слетали с его ног, как слетают одуванчики с цветков.
«Ульв любил жизнь, – почему-то подумалось конунгу. – Много сложил он вис. Где он сейчас?»
Барашки мелких волн выпрыгивали из воды, беззвучно шуршали, кудрявоголовые, ныряли в морскую глубь, что-то там искали, не находили, вновь появлялись над волной в лунном тихом блеске.
Несколько месяцев назад на этом же самом месте Тости сын Годвина долго говорил ему о положении дел в Англии. Харальд слушал гостя молча. Он ко всему привык за свои пять десятков лет. Брат идет против брата, предает, убивает брата. Что тут удивительного? Брат натравливает на брата страшных и опасных врагов своей родины в надежде овладеть престолом, в надежде править страной, которая может погибнуть прежде, чем он сядет на престол. Что тут необычного? Все это видел Харальд Суровый. Поразило его в Тости другое.
Брат короля Англии очень убедительно говорил норвежскому конунгу, а значит, еще раньше и герцогу Нормандскому, и конунгу Дании о том, что его страна в военном и политическом отношении не представляет из себя серьезного противника, ее можно взять без труда. С юношеской запальчивостью докладывал Тости о пустой казне, о том, что в стране нет серьезных укреплений, а народ, долгое время не воевавший, стал изнеженным. Зачем говорил об этом гость? Может быть, это была хитрость брата Гарольда? Может быть, это все устроил сам король Англии? Но – зачем?
Сейчас, когда Тости отправился в поход на Альбион, когда первые сведения о его победах уже достигли берегов Норвегии, когда сразу после этого в страну фьордов пришли сведения о победах короля Англии над дерзким братом, сейчас многое прояснилось, хотя главный вопрос, который задавал себе, сидя под навесом большого дома, конунг Норвегии, оставался для него неясным. «Зачем Тости бьется с братом?! Разве он не понимает, что победить он в этой войне не сможет, особенно – с такими союзниками! Неужели сын Годвина этого не понимает?»
Ночной ветер гулял по морю, забирался под навес. Стало прохладно, неуютно. Харальд вспомнил башню в Константинополе, свою неожиданную спасительницу – с тоскою вспомнил, удивился: «К чему бы это?»
Ульв сын Оспака умер. Похоронили его сегодня. Теперь во всей Норвегии не осталось ни одного человека, с кем воевал Харальд в Византийской империи. Всех смерть взяла. Всех.
Харальд поднялся, и вдруг мысли его скакнули совсем в другую сторону: «Тости нужен мне. Но Нортумбрия будет слишком богатым даром для этого человека».
К середине лета на островах Солундир собралось огромное войск норвежского конунга. Харальд находился в это время в Нидаросе. За день до отплытия он пришел в церковь, где был похоронен Олав Святой, открыл раку, постриг ногти и волосы единоутробного брата, закрыл раку, «а ключи бросил в реку Нид, и с тех пор Олава Святого не отпирали».
Конунг отправился домой. Чувствовал он себя прекрасно, время на думы и сомнения ушло. Настала прекрасная пора действий. На островах стояли на якорях двести драккаров, много грузовых, больших и малых, судов. Все было готово к широкомасштабному вторжению в Англию.
Харальда Сурового не зря называли еще и «последним морским королем». К моменту его похода сила викингов резко пошла на убыль. По разным причинам. Не о них речь. О Харальде Суровом. Он великолепно подготовился к походу, отдал последние распоряжения. Всех лучших воинов Норвегии собрал – великое дело задумал. Осечки быть не могло. Да, долгую войну с Данией ему выиграть не удалось, хотя он ее и не проиграл. Англию же Харальд был обязан покорить. Все решено. Все продумано. Уверенный в успехе, Харальд взял с собой семью: жену Эллисив, дочерей, Марию и Ингигерд, и сына Олава. Чтобы государство во время похода не оставалось без вождя, Харальд провозгласил конунгом своего сына Магнуса.
По уверенному крупному шагу, по жадному блеску в глазах было ясно, что этот человек жить будет долго, жить хочет долго. Он хотел жить долго, мечтал еще не раз спорить с буйством ветра, с грохотом волн, со всеми врагами и даже другом Халльдором, который накрепко осел в Исландии. Доберется он и до Исландии – не так уж до нее и далеко.
До отплытия оставалась всего одна ночь. Харальд, опытный мореход, по всем признакам определил, что утром подует попутный ветер и в добром расположении духа ушел спать. В норвежском войске было много опытных воинов, моряков. Они тоже догадались, что завтра – начало похода. Но почему-то в ту ночь спалось многим неспокойно. Странно. Харальд был спокоен, а воины его нервничали – еще с вечера. В чем тут дело? Ночь над островами Солундир не буйствовала, вела себя тихо. Ветер едва шевелил уставшую волну, звезды купались в морских глубинах. Казалось, в такую ночь только спать и не думать ни о чем тревожном, тем более после долгого трудового дня, после напряженной работы, которой всегда хватало на пристани, на кораблях. Но нет. Неспокойно спали воины, будто провинились они перед кем-то днем и теперь, хотя бы во сне, пытались оправдаться, повиниться, найти способ загладить свою вину.
Воины ворочались, вздыхали, охали, постанывали, вскрикивали, отмахивались от каких-то врагов, а Харальд Суровый спал безмятежно рядом с милой Эллисив, и ничто не могло нарушить его крепкий сон… А, может быть, крепкую думку? Эллисив, одна из тех немногих женщин всех времен и эпох, которой выпало счастье любить и быть любимой не той яркой, кричащей, крикливой любовью, столь обожаемой поэтами и прочими изнеженными душами, а любовью тихой – на двоих, – невидимой, незамечаемой даже чуткими поэтами. Они любили друг друга, Харальд и Эллисив, жили друг для друга, мечтали об этих сладостных, больше для души, чем для тела минутах, когда всходило над их домом большое, по-юношески стыдливое солнце, и либо Эллисив, либо Харальд (всегда случайно, всегда почему-то) просыпались и с нескрываемым (не от кого было скрывать!) упоением смотрели на спящего – либо Харальда, либо Эллисив. То были удивительные минуты душевного счастья, духовного равновесия, покоя.
Эллисив в рассветной тишине сопела едва слышно, как ребенок, и это детство, вечное в любом живом существе проникало в Харальда, в эти мгновения несурового, и он смотрел на жену с таким восторгом, будто только что, только в этот миг сделал великое для себя открытие – влюбился! Он делал это открытие уже сотни раз, и радостно – выпала человеку большая удача! – смотрел на нее и не думал ни о чем: только об этом ребенке думал, только о нем. Эллисив под взглядом его просыпалась, обнимала мужа, и они долго – пока спал мир – говорили о чем-то, всякий раз о том же. День с его делами врывался в дом конунга Норвегии, и следующую подобную ночь они могли дожидаться неделю, месяц, а то и больше. Но они обязательно дожидались этой ночи, а затем и рассвета. Иногда Эллисив просыпалась первой: она, стараясь не дышать, смотрела на большого, для всех сердитого, а то и грозного, и злого, но сейчас – совсем беспомощного, уже отдохнувшего, но еще не проснувшегося, своего мужа, и ей становилось жаль его, и эта жалость… будила его – он всегда просыпался раньше, чем она могла подумать, чем ей этого хотелось. И был разговор, и было счастье. То счастье, о котором мечтает любая живая душа, пробудившаяся в рассветной тиши ото сна.