Письма Вильгельм читал по утрам, проглотив очередную порцию лекарств, к горьковатому вкусу которых он уже стал привыкать. Филипп I, видимо, тоже любил работать по утрам, когда мудренее: у того и другого монарха был один и тот же настрой в строках, в мыслях. Полушутливый – но с намеками; уклончивый – но упрямый, добродушный – но с явным подтекстом, в котором чувствовалась уверенность и сила того и другого монарха. То была игра двух умных людей, прекрасно знающих себе цену, не имеющих никакого желания продешевить. Нельзя сказать, что они плохо относились друг к другу. Они были монархами двух соседних государств, этим все сказано.
Недели две они переписывались, пока Вильгельм I не заметил, что он начинает проигрывать словесный бой. В посланиях Филиппа I появилась слишком заметная спесь, гордость. Король Англии, не желая прерывать курс лечения (живот-то, как казалось ему и всем приближенным к его животу, таял на глазах!) относился к этой перемене спокойно. Он ждал, пока совсем опадет живот.
Филипп I тоже не торопился, прекрасно понимая, что у Вильгельма в любую минуту могут появиться более важные и срочные дела на Альбионе. Он с улыбкой читал письма, отвечал на них. Время осеннее медленно катилось к зиме. И вдруг, в одно прекрасное утро, король Франции расхрабрился. Захотелось ему позлить залежавшегося в своей берлоге зверя. Он прочитал очередное письмо Вильгельма I, вышел в тронный зал, где с видимым нетерпением ожидали его разные люди, и громко, чтобы слышали все, сказал, небрежно помахивая посланием короля Англии:
– Как долго не разрешится от бремени наш толстый друг Вильгельм Незаконнорожденный. Пора бы! Пора! Будет большой праздник, когда он встанет.
Раздался подобострастный хохот. Французы, уже в те века отличавшиеся тягой к худобе, смеялись раскованно и зло, и даже те смеялись громко и ехидно, у которых животы были явно не французского покроя. Этот яростный хохот не понравился бы ни одному толстому человеку на земле. В самом деле, над чем смеетесь?! Над своими костями, слегка обтянутыми кожей?
Филипп I выждал время, как бы проверяя, сколько минут люди могут подобострастно хохотать, находясь при этом в состоянии, приближенном к радостному идиотизму, затем лениво приподняв руку, сказал уже в полной тишине:
– Пора переходить к делу.
Но самое главное дело он в то утро уже сделал.
Верные люди донесли Вильгельму I о том, что и как сказал Филипп, сколько минут хохотали находившиеся в тронном зале придворные. Король Англии, не обращая внимания на живот, вскочил с постели, оделся, на ходу отдавая распоряжения, вышел во двор, увидел привычную и столь милую его сердцу суету военного люда, готовившегося в поход, и злобно прошипел:
– У него будет большой праздник. Я встал!
Вильгельм I сел на огромного коня и во главе отряда рыцарей пронесся по двору замка.
Нормандцы налетели на город Мант-на-Сене так внезапно, что жители и воины не успели даже взять в руки оружие. Ни Вильгельм, ни его рыцари в тот день не думали о добыче: месть, только месть могла успокоить их души. Огонь, только огонь мог удовлетворить их разбушевавшиеся сердца.
Полыхающие факелы полетели на крыши домов, хозяйственных построек, стогов сена. Огонь занялся мгновенно. Горели дома на окраинах Манта-на-Сене. Рыцари на бешеном ходу поджигали дома в центре города, носились на рослых лошадях по улицам, топтали прилежащие к городу поля, крушили виноградники. Ничто не могло их остановить. Огонь дразнил их. Жители Манта-на-Сене даже не пытались спасти имущество. Стояла сухая осень, лето было жаркое. Взрослые люди и дети, женщины и старики метались по городу в надежде прорваться к реке, спастись, но рыцари мешали им…
Вильгельм в диком исступлении гонял своего коня туда-сюда, никого не убивал, никем не командовал, но в этом не было и необходимости: город горел, мантуанцы, задыхаясь от жара и дыма, падали на сухую траву, кони с шумом проносились мимо, кто-то погиб под копытами – так, между делом. Месть была главной добычей в том «бою».
Конь Вильгельма вылетел на центральную площадь, встал на дыбы, заржал то ли от зноя, то ли страха – боятся звери огня! – и, подгоняемый неистовым седоком, рванулся вперед, но наступил левым передним копытом на огненные головешки, прикрытые толстым слоем пепла, дернулся от боли, не выдержал, завалился на бок.
Огромный Вильгельм упал на землю и поранил себе живот о разорванный ржавый обруч. Рана показалась ему небольшой. Мало ли царапин исполосовали его тело! Мало ли было порезов в боях. Чепуха! Главное сейчас месть. Мстить надо всем французам за наглость короля Филиппа. Вильгельм, гневно размахивая руками и топая могучими ногами, кричал, грозился, бегал по центральной площади до тех пор, пока к нему не подвели еще одну лошадь, могучую, с нескрываемым страхом в черных глазах. Он сел на нее и только теперь почувствовал резкую, нарастающую боль в животе.
Стоявшие рядом рыцари увидели искореженное лицо короля, перепугались: таким беспомощным они его еще не видели. Вильгельма хватило лишь на то, чтобы выбраться из пылающего города. На берегу реки, у леса, он остановился, отпустил поводья, схватился руками за живот. Рыцари помогли ему слезть с коня.
Люди издавна заметили, что крупные, сильные мужчины плохо переносят боль, капризничают по-детски, требуя к себе постоянного внимания близких, родных. Вильгельму очень хотелось в те дни, недели быть маленьким мальчонкой, и чтобы рядом всегда находилась его матушка, исполняла все его повеления, просьбы, прихоти. Матушки рядом не было. «Прелестная полоскальщица», незаконная жена Роберта Дьявола, умерла давно, и сына своего она не воспитывала, не баловала, и Вильгельм в былые годы о ней старался думать поменьше. Но в ту припозднившуюся осень он думал о ней часто, скрывая это даже от сыновей. Казалось, что ему, королю Англии, его матушка, «незаконно его родившая»?! Он ее и не знал-то, с семи лет находясь в Париже…
Прихоти и повеления Вильгельма исполнялись мгновенно, а он все был недоволен, раздражителен, часто злился. Он не мог никому сказать, что хочет видеть хотя бы портрет своей матери, что ему хочется хотя бы поговорить с кем-нибудь, очень добрым, о своих родителях. Он не мог выдать себя. Даже в бреду Вильгельм не выдавал своего желания. А бредил он все чаще.
Месяц пролежал король Англии в постели, рана не заживала, положение ухудшалось, боли становились все сильнее, все назойливее.
Вильгельм призвал к себе Ланфранка, не раз выручавшего его в безвыходных ситуациях, долго говорил с ним, ставшим теперь архиепископом Кентерберийским. О чем говорили эти два человека, совершившие столь грандиозное дело на Альбионе? Может быть, о своих победах – говорить об этом приятно даже смертнику? Может быть, и об этом говорили они. Но, вероятнее всего, тема последних бесед Ланфранка и Вильгельма была иной. Через несколько дней Ланфранк уехал в Англию. Вильгельм некоторое время о чем-то напряженно думал. Он действительно сделал великое дело, заложив основы государства, новой нации. Вильгельм мог считать себя счастливым человеком. Он добился всего, о чем мечтал.
Но счастливым человеком король Англии себя не считал. Счастливые люди отличаются от всех остальных прежде всего душевным спокойствием, внутренним равновесием. Их очень трудно вывести из себя, особенно в таком серьезном возрасте.