Когда я услышал об этом, надежда оставила меня. В суде, где выступает Цицерон, много чего может произойти, но вряд ли в числе этого «многого» окажется торжество истины. Если вдруг приговор и в самом деле оказывается справедливым – это происходит не благодаря, а вопреки его усилиям, и в любом случае никак не связано с тем, были ли прозвучавшие в суде показания правдивы.
Я слышал, что оба они, Цицерон и Асиций, в момент предъявления обвинения были далеко от Рима: Цицерон в Неаполе, а Асиций – через залив напротив него, на своей фамильной вилле в Байях. Для разговора об этом деле Асиций пригласил Цицерона к себе в Байи, и прислал за ним роскошные носилки. Причём носилки эти принадлежали даже не ему, а – веришь ли, нет? – царю Птолемею.
(Между прочим, соучастие в преступлении – это тоже преступление. Всякий подумал бы, что человек, обвиняемый в убийстве врага Птолемея, постарается скрыть свои связи со свергнутым египетским царём, и уж точно не будет ими похваляться. Но Асиций, подобно большинству людей его поколения, никогда не откажется от возможности пустить пыль в глаза).
Это были огромные носилки, которые несли восемь человек. Выглядели они весьма изящно (думаю, для римлянина самый изысканный способ путешествия – на египетских носилках), и их сопровождали не менее ста вооружённых телохранителей, которых тоже предоставил царь Птолемей. (Если вдуматься: раз уж царь предоставил своих телохранителей для защиты Асиция, так не он ли привлёк к этому делу и Цицерона?). У тебя наверняка хватит воображения представить, как Цицерон и Асиций обсуждают предстоящий суд, пока их несут вдоль берега на роскошных носилках, утопая в египетской роскоши и под охраной сотни бойцов.
На суде я присутствовать не смог: кашель, мучивший меня в Иллирии, вернулся снова и помешал мне спуститься на Форум.
А вот Бетесда туда пошла. Но ты можешь вообразить рассказ, который я от неё услышал по возвращении. Я узнал, что Асиций, оказывается, довольно хорош собой, разве только выглядит измождённым и бледным (Бетесда слышала, что он крепко попивает); его друг, наш красивый молодой сосед Марк Целий, так и не появился; а Цицерон был столь же многословен и скучен, как всегда.
И, как и следовало ожидать, Асиция признали невиновным в убийстве Диона.
Какая жалость, что я не смог прийти на суд! Мне бы очень хотелось самому выслушать представленные там показания. О чём я совершенно не жалею – так это о так и не увиденных мной дешёвых уловках, с помощью которых Цицерон смущает судей, сбивает их с толку, и в конце концов склоняет на свою сторону. Уж таких-то зрелищ мне хватило с избытком.
Как бы там ни было, вопрос решён окончательно. Несчастный Дион остался неотомщённым, но то, к чему он стремился при жизни…».
Стук в дверь заставил меня прерваться. Обернувшись, я увидел Бельбона.
-Хозяин, курьер вернулся. Он говорит, что должен забрать твоё письмо, если ты хочешь, чтобы он отвёз его.
-Проведи его сюда, - буркнул я. – Незачем заставлять его ждать в передней.
«Но вот уже и пора – посыльный Цезаря вернулся.
Отпущенный мне час я использовал довольно глупо, пересказывая услышанные на Форуме сплетни и позабыв о семейных делах. Так вот, дома у нас всё, как обычно. Бетесда именно такова, какой ты видел её в последний раз, а Диана с каждым днём всё более походит на неё (то есть становится всё красивее и всё загадочнее). У Экона дела идут как нельзя лучше, хотя я порой сожалею, что не передал ему другое дело, менее опасное. Менения – женщина замечательно терпеливая, а это качество незаменимо при воспитании двух совершенно неуправляемых близнецов. Только представь двоих постоянно дерущихся четырёхлетних детей с их разбитыми коленками и простудами…
Но мне пора заканчивать. Курьер уже вошёл в комнату и стоит передо мной, оглядываясь на статую Минервы в атриуме и нетерпеливо притопывая ногой.
Будь осторожен, Метон!».
Я присыпал пергамент песком и сдул его. Скрутив письмо, я сунул его в кожаный футляр и запечатал воском. Вручая послание курьеру и думая о вещах, которых я не успел коснуться в письме, я внимательнее пригляделся к посыльному. Он был одет как легионер – сталь, кожаные ремни и кроваво-красная шерстяная ткань. Тяжёлая, выдвинутая вперёд челюсть подчёркивала твёрдость характера.
-Сколько тебе лет, солдат?
-Двадцать два.
Он был ровесником Метона. Передо мной стоял ребёнок, играющий в войну. В его лице я искал следы тех кошмаров, через которые ему, несмотря на молодость, уже довелось пройти – но видел только мальчишку в солдатском шлеме.