Вдруг я вспомнил преследователя, который прошлой ночью взобрался за нами с Бельбоном на Палатин, а потом сбежал.
-Гражданин, - сказал я, снова обретя дар речи. – Я тебя знаю?
Порыв ветра рассеял стоявшую в воздухе пыль. Где-то в вышине облако, отразив последний солнечный луч, бросило чуть-чуть света на тёмную улицу, и я на мгновение увидел лицо незнакомца. Вряд ли убийца, подумал я. У убийц не бывает таких лиц…
Однако моё сердце бешено заколотилось.
Загремела дверь, я услышал звук снимаемого засова. Дверь распахнулась, и я, обернувшись, увидел смущённую улыбку Бельбона.
-Извини, что так долго, хозяин. Госпожа позвала меня помочь ей…
-Пустяки, Бельбон. Скажи, тебе знаком этот человек?
-Какой человек, хозяин?
Незнакомец исчез так же быстро, как и пыль, унесённая ветром. Я посмотрел в оба конца улицы, но никого не заметил.
-Кто это был, хозяин?
-Не знаю, Бельбон. Может быть, и никто.
-Никто?
-Я имею в виду – никто из знакомых. Просто кто-то случайно проходил мимо. Кто-то – или никто.
И всё же позднее, уже ночью, мне всё время вспоминалось лицо молодого человека – худое, смуглое, с неряшливой бородой и пронзительными глазами. Это было лицо, отмеченное печатью ужасного страдания. Так смотрят друг на друга жители разрушенного города – с выражением отчаяния и безнадёжной тоски. Не раз и не два воспоминание об этом заставляло меня вздрогнуть. Это лицо явно не относилось к числу тех, которые я хотел бы увидеть ещё раз.
Я поспел как раз к ужину. Бетесда слегка поклонилась, когда я похвалил её ягнёнка с чечевицей, и пояснила, что готовкой в основном занималась Диана.
Чуть позднее посыльный от Клодии принёс обещанное серебро. Должно быть, она сама пересчитывала монеты: от них исходил слабый запах её духов.
Когда мы уже собирались ложиться, Бетесда поинтересовалась, как сегодня продвинулась моя работа. Я был уверен, что Диана рассказала ей обо всём, что подслушала днём – и постарался дать ответ как можно более уклончивый, но при этом не лгать.
-Что же хотела от тебя эта женщина? – спросила она, распоясывая свою столу.
-Хотела услышать то, что я должен был сообщить ей. – Я ни словом не обмолвился о предполагаемой попытке отравить Клодию, как и о предстоящем назавтра визите в Сениевы бани.
-Ты ведь понимаешь, что та женщина направила тебя по ложному пути.
-По ложному пути?
-Я говорю об обвинении Марка Целия.
-Бетесда, все знают, что Целий замешан в этом деле.
Она позволила столе упасть с неё и на мгновение осталась обнажённой.
-А ты ещё поддразнивал меня за то, что я верю слухам. И всё – почему? Потому что я женщина. А теперь ты и сам безоговорочно веришь слухам, - она взяла ночную рубашку и натянула её на себя. Я попытался вообразить Бетесду одетой в прозрачный косский шёлк. При взгляде на моё лицо она смягчилась.
-Разве у тебя есть другие причины подозревать Целия, кроме слов той женщины? А ведь для него было бы ужасно, если бы его осудили за преступление, которого он не совершал.
-А если всё же совершал?
Она покачала головой и принялась вынимать заколки из своей причёски. Затем Бетесда уселась за небольшой туалетный столик перед зеркалом и принялась расчёсывать волосы. Когда я взял расчёску и занялся её волосами, она казалась немного удивлённой, но возражать не стала. Не выказала она протеста и тогда, когда я, бросив расчёску, стал гладить её плечи и целовать шею.
В ту ночь мы занимались любовью с таким жаром, что я забыл о царившей в комнате прохладе. Я изо всех сил старался не думать о Клодии – и даже преуспел в бы этом, если бы не аромат её духов. Он впитался в мою одежду, в саму кожу, с серебряных монет он перешёл на мои руки – и на кожу Бетесды. Запах был неуловим, но неотступен. Стоило мне на мгновение забыть о Клодии, как аромат снова напоминал о ней. Порой мне удавалось забыться, погрузившись лицом в густые волосы Бетесды – но тут же аромат вновь дразнил меня и будил в моём уме такие образы, которые были неподвластны моей воле.
Наутро пришёл Экон – и принёс новости о Зотике. Накануне, пока я катался в носилках Клодии, он отправился на улицу Серповщиков и разыскал работорговца.
-Зотики уже нет в Риме, - рассказывал мой сын. – Работорговец говорил мне, что пытался пристроить её в дом какого-нибудь богача, надеясь выручить за неё высокую цену. Но, вероятно, отметки на нё теле были заметнее, чем можно заключить из слов Копония. В качестве домашней прислуги она никого не интересовала. Кончилось тем, что она досталась другому работорговцу, который специализируется на рабах для удовольствий.