Шрамов на теле и голове Лопухнина было более чем достаточно, и в достоверности информации полицейские не усомнились. Они, наоборот, очень Лопухнину посочувствовали, посоветовали себя беречь, как копейка рубль бережет, и, если что, обращаться – они, мол, для того и существуют, чтобы вовремя прийти на помощь.
– У нас в России тоже менты есть, – сказал им Лопухнин вместо благодарности.
А Брунгильду он, в свою очередь, избил всеми четырьмя. Руками и ногами, в смысле. За угол ее отвел под ручку и там избил. Она к тем же полицейским вернулась избитая и обратилась.
– Спасите, – говорит, – Freund бьет меня, как сидорову козу, а я не виновата ни в чем.
А полицейские ей говорят: “Бьет – значит, любит”. И смеются.
Потому что не приняли они ее обращение всерьез. На ней же никаких следов преступления от побоев не обнаружилось. Что-что, а бить
Лопухнин умеет правильно и бесследно. Как бывший в прошлом спортсмен и ученый.
И бьет он теперь Брунгильду с той же регулярностью, с какой любит, – еженедельно. Ну то есть не бьет, конечно, а поколачивает. Любя. Если что не по нем. А чего бы и не поколачивать, раз терпит она. Прикипев к нему всей душой, как простая русская баба или как банный лист, – не оторвешь. Ну и обидно бывает Лопухнину и досадно, что научное открытие у него с крючка сорвалось. Досадно, а упрекнуть в этом по-настоящему некого. Вот он и вымещает свою досаду на Брунгильде, с которой все его изыскания и начались. А чем они кончились, известно.
Чуть на тот свет не попал он опережающими темпами.
Но это все позже будет происходить. А пока он лежит на привязи, в белый саркофаг упакованный. Потому что все у него перебито, смещено и вдребезги раздроблено. Вплоть до шейки бедра и основания черепа. И он лежит между жизнью, смертью и сиделкой и не шевелится. И
Брунгильду больше всего пугает то, что не шевелится. И что она его любит – пугает. Как скоро выяснится, небезосновательно.
И зачем только Брунгильда признается ему в своей любви?
Чистосердечно, как на духу.
– Люблю тебя, Лопухнин, – скажет, – вот. А за что и почему – не знаю.
А Лопухнин ей скажет:
– Есть в моем великом народе мнение, что любовь зла – полюбишь и козла.
– Was ist das “козла”? – спросит Брунгильда, словно все остальные незнакомые слова были ей предельно ясны.
“Как бы тебе это объяснить?” – по сей день размышляет Лопухнин – и не объясняет. И какой из своих народов он имел в виду, не уточняет тоже.
Chemnitz – Rotenburg