Сегодня утром он совсем хорошо почувствовал себя: встал с постели раньше всех, ушел на гумно и у дырявого овина – сам похожий на дырявый овин – присел на гнилом обрубке осины. От осины пахло фельдшером. На углу у риги, около остатков соломы, пыжилась сизая рожь…
Очканом и Илья Максимович заинтересовался.
«Говорят, ко всем лезет, пишет что-то. А что?»
Вспомнил Карасюка, список – сердце забилось.
«Да нет. Кто доказать может: Карасюка и Пчелкина прикончили. Думать об этом не след. На ноги крепче вставать надо, вставать да и другим порядком», – решил Плакущев и поднялся с обрубка осины, посмотрел на дырявый овин.
– Эх, как тебя без хозяйских-то рук размотало, – проговорил он, с присвистом ощерив крупные и желтые зубы. – Ну, теперь, голубок, давай поправляться.
К плетню подбежал Шлёнка. Он за время болезни Ильи Максимовича, таскаясь ежедневно в лес за лыком, проторил дорожку через плакущевское гумно и теперь, подскочив к плетню, уцепился за толстые дубовые колья и замер.
Илья Максимович сдирал с овина гнилую солому, выбрасывал на ток трухлявые перекладины и что-то ворчал. На спине у него, под самотканной рубашкой, ходили лопатки, как концы весел, от него шла испарина, будто от лошади после быстрого бега.
Шлёнка оглянулся. Чтобы попасть в Широкий Буерак, ему теперь надо было с полверсты бежать обратно. Он некоторое время стоял в нерешительности. Затем весь потянулся, как перерубленный червяк.
– Илья Максимыч, здоровенько как ваше? – заговорил он. – Давно не видал тебя. Гляжу – на гумне… Дай, мол, забегу. К тому же, какой-то леший и тропу тут у тебя проторил. Вот башку бы свернуть.
Плакущев выпрямился:
– Здорово, Вася. Лезь уж ко мне. Проторил кто, теперь не сыскать.
– Эко, подлец, плетень-то как размял… ячейщик, чай поди, какой… коммунист. – И Шлёнка перемахнул через плетень, затем подергал, колыхая плетень, за колья и еще больше удивился, глядя на Плакущева: – Как хворь-то тебя скрутила. А ба-а!
– Насилу пот телом пошел, – Илья Максимович показал на мокрое пятно под мышкой.
Шлёнка опустился на корточки рядом с Плакущевым, вынул из кармана две папироски.
– Курни-ка: помогает.
– Да ведь не курю я, – Плакущев заулыбался, неумело вертя в руках папироску.
Дым от двух папиросок поплыл прозрачными струйками и, цепляясь за стенки риги, за вихры соломенной крыши, таял.
– Откуда достал сигарочки эти? – поинтересовался Плакущев.
– Да этот, очкан, дал. Вчера в совет пришел и мне – с десяток.
«Ну, врешь. Выцыганил, поди-ка», – подумал Илья Максимович.
– Тебе, говорит, – продолжал Шлёнка, бахвалясь, – тебе, говорит, этим дерьмом… Знаешь-ка, наш табак дерьмом зовет… Тебе, слышь, это дерьмо курить не полагается, потому ты есть как передовая беднота. Кури вот папиросы. Понимаешь, Илья Максимыч? Оказывается, нынче власть курс взяла на нашего брата, – подчеркнул он, чтобы припугнуть Плакущева.
– Да кто он есть? Скажи на милость, – спросил Плакущев.
– Тебе только одному… Держи, смотри, за зубами. Из губернии этот человек есть… всей губернией командывает. Да вот он идет.
– А-а-а, – баском пустил Илья Максимович.
4
Очкастый человек (ответственный секретарь губкома, а по другому Александр Яковлевич Жарков, – бывший учитель) рано утром обошел широковские поля, а оттуда завернул на яр за гумнами.
Перейдя каменистую ложбину, он увидел на гумне у риги Плакущева. Обрадовался. Быстро пересек загон с картофелем… За плетнем мелькнули плечи Шлёнки, а от риги навстречу поднялся Илья Максимович.
– Здравствуйте, – сказал Жарков и запнулся, – Максим Ильич, кажется?
– Илья Максимович… Здравствуйте, – с присвистом, сдерживая дрожь, поздоровался 'Плакущев. – В наши края понаведались? Посмотреть, значит, как мы тараканами в темном углу возимся.
Может быть, потому, что кочкастое широковское поле вселило уже в Жаркова гнетущее чувство, слова Плакущева как-то обрадовали его. Он еще раз, не выпуская, крепко пожал его руку.
– Ну, как живешь, Илья Максимович? Слыхал – тебя Карасюк потрепал? Как бороду-то выдрал!..
– О бороде смолкни, – Плакущев нахмурился. – Голова уцелела – ладно. А живу ничего… Ни хорошо, ни плохо.
– Жалко, чай, участок-то отобрали?
– Ты на смех, что ль, аль что спрашиваешь?
– Ну, что ты!..
Швыряя ногой гнилую труху, Илья Максимович некоторое время молчал, затем глубоко вздохнул и глянул через плечо Жаркова.
– Жалко? Знамо, жалко. Вот с тебя рубаху сымут – не жалко тебе? А-а-а-а! То-то вот оно и есть… Да что делать? На рожон не полезешь. Раз народ своего захотел – тут не ерепенься.
Плакущев внимательно посмотрел на Жаркова. То, что Жарков слушает его и интересуется им, – это он подметил и, чуточку помолчав, вновь забурчал, поводя сухими жилистыми руками:
– Ведь раньше-то как жили? Рвали кругом. Барин у нас тут был плюгавенький такой – Сутягин, а шкуру со всех драл. Ну, а у меня сила и сноровка была – я с бар драл. Раз вот прислал своего человека за мной барин. А я уже прослышал – деньжата ему понадобились: за границу любовница его звала… Любовниц у него этих сотня была… через них все размотал и без ног остался… Ну, вот… прислал за мной. Старшиной я в то время ходил… Ну, я сапоги чистым дегтем круто смазал, понюхай-ка, мол, вот, барин, нашего духу – и к нему. Как вошел в хоромы-то… – Плакущев подождал, тихо засмеялся, – так моим духом-то и пахнуло… сам я учуял. Барин выбежал – раз платочек к носу, кричит: «Васька, гони его в шею… Вонь от него». А я ему: «Вы, мол, в нужде… деньжат я принес». – «Давай», – слышь, и ручкой меня к себе в комнату. Сели. Складываю я у себя в голове: «Ты, мол, к любовнице едешь, тыщи проматываешь… сорвать с тебя надо, потому мне каждая сотенка ведро моей крови стоит». – «Ну, – говорю ему, – уважаю я вас, барин, и верю вам, как богу… только чтоб не напоминать вам да и не вонять у вас в хоромах… для памятки, стало быть… заложите-ка вы мне овсецок свой… а так, ежели к весне, верю я вам, как Христу, а только уж – ежели к весне не то, так я уж овсецок-то ваш продам». Барин на дыбы… горячий народ они были… кричит: «Васька! Гони его». А я денежки на колени выложил да нарочно шуршу ими, думаю: «Брешешь. Любовницу, как огня, боишься». Барин тут и утоп, кричит: «Васька, пиши расписку…» Ну, за полторы тыщи целковых взял я в ту пору у Сутягина три тыщи пудов овса, а в весну его по целковому за пудик на базар махнул… полторы тыщи зараз в карман положил. Тут и узнал, как легко можно деньгу зашибать.
Где-то далеко навзрыд кричали лягушки.
Пропел петух. Под горою выкрикнула баба – звонко, сочно.
Плакущев вздохнул:
– Да-а. А, вишь, по зряшной дороге пошел… Силу тратил, хвать, не в прок. – Он повернулся к Жаркову и детскими, ласковыми глазами глянул ему в лицо. – Знать бы? А то метался, силу свою клал… Зачем? Вот и теперь – участок не жалко, а года и сила без толку пропали – жалко. Лет бы пятнадцать сбросить, – Плакущев докурил папироску, измял окурок в ладони, сердито отбросил в сторонку. – Вот и года так измялись… Это жалко… Теперь и пошел бы по другой дороге, а силов-то уж и нехватка.
Жарков встрепенулся:
– Ну-у, у тебя еще силы много. Только, – он торопливо поправил очки, будто стараясь разглядеть Плакущева, – только… только надо продумать все…
– Продумать? Я уж, мил человек, продумал. Да ведь как установлено – раз человек украл, словили его – навеки он вор, навеки в него пальцем тычут… Может, потом и не он украл, а как воровство, так на него… И я… Разве меня теперь допустят? – вновь тихо засмеялся, оттолкнулся обеими руками. – Не-ет, и думать не след.
– Это ты, Илья Максимович, напрасно… Напрасно. – Жарков выхватил из кармана блокнот, что-то записал и тут же спросил Плакущева о Федунове, чувствуя, как Плакущев все больше и больше начинает нравиться ему.