– Надо бы, – согласился Катай.
– Эй, вы там, свой митинг открыли, умные головы! – оборвал их сапожник Петька Кудеяров.
«Мирно ведут себя», – думал Жарков, разглядывая широковцев.
Он первый раз видел такое большое крестьянское собрание. И потому он всматривался в каждое лицо, в каждую характерную черточку мужиков, особенно подолгу останавливался на Шлёнке, Кирилле Ждаркине, а когда в толпу врезался Яшка со Стешкой, Жарков задержался на Стешке, потом перебежал глазами на других крестьянок.
– И как я не готовился… то прошу вопросы, – закончил Федунов и сел на стул.
– Эдак… эдак… не готовился, – ковырнул Федунова Петька Кудеяров.
– Знам мы, на что ты готовился…
– Знам…
– Рысака-то нажил!.. – загудели криулинцы.
– Скрывать от вас не намерен… У нас всё налицо! – начал отбиваться Федунов.
«Ну, зачем так грубо? – подумал Жарков. – Надо полегче».
– Не скрывай-ка!
– Вот открой-ка карты свои!
– Ну-ка!
– Товарищи! Нельзя же так… по очереди… просите слово.
– Ну, что ж, – произнес Никита Гурьянов, когда гул смолк. – Раз сказать ничего не может… такой, значит…
Раз лошадь не везет – на махан ее.
– Ого-го… – Шлёнка заржал. – Хотел гору своротить, а зерна не поднимет. Председатель!
– Вы что?… Вы что?… – прорвалось со стороны заовраженцев. – Мудруете что?
– Это вы мудруете, – полетело в ответ. – Головы садовы!
– За его держитесь, живя за версту, а у нас он на лазах. Нагляделись, слава те, господи!
– Граждане-товарищи, – гаркнул Шлёнка и сразу секся. – У меня, – он махнул в воздухе листом бумаги, – у нас, то ись, есть акт ревизионной комиссии.
Плакущев сузил глаза, а Никита Гурьянов ударил по столу ладонью:
– Читай! Просим!
– Просим! – подхватили другие. – Давай!
Шлёнка прочел нараспев:
– «От такого-то числа, стало быть, акт ревизионной комиссии, под председательством…»
Федунов удивленно, будто перед ним малец сразу превратился в верзилу, посмотрел на Шлёнку, потом, крепко вцепившись руками в перила крыльца, процедил:
– Ах ты, вертун!
– «Председатель селькресткома, – продолжал Шлёнка, – и председатель сельсовета Федунов взяли взаимообразно из амбара селькресткома (Шлёнка пожевал губами) двадцать семь пудов ржи…»
– Стой! Тут стой! – С лавки сорвался Никита Гурьянов. – Видали, граждане? Видали, куда наш хлебец пошел? Видали?
– А-а! Нам жрать нечего, а он на рысаке!
– Развели рысаков-то!..
– Жу-у-л-и-и-и-и-ки-и!..
– А-а-а-а-а-а!
– Плут! – Федунов бросился на Шлёнку.
– Граждане-товарищи! – Шлёнка отбежал в сторону. – Моя жизнь в опасности… При советской власти енералит!..
– Врет! – резанул Яшка. – Врет!.. – и разом сорвал гам.
– Щенок! – в тишине процедил Плакущев.
Яшка взлетел на крыльцо и, оттолкнув Шлёнку, начал кидать:
– А-а-а-а!.. Говорить нельзя? Нам говорить нельзя? Ты что, Илья Максимович, голову пудовую имеешь – думаешь, мы головастики?… Не-е-ет! Не головастики…
Это подхватило заовраженцев.
– Довольно!
– Очухались… Ишь! Нас подняли!
– Кольями их!
От неожиданного нападения криулинцы на миг притихли. Затем Шлёнка выскочил вперед, кинулся на заовраженцев, задел под ногу Панова Давыдку, сковырнул его.
– А-а-а-а-а-а!
– Вы-ы-ы!
– Мы-ы-ы!
И вдруг в вое, в гаме, в скрежете зубов, с вытянутыми худыми, изможденными лицами заовраженцы лавиной хлынули на криулинцев. Криулинцы чуточку подались и плотной стеной двинулись на заовраженцев. Петька Кудеяров перекинул фартук через плечо, рванул перекладину перил, а Яшка, взметнув Шлёнку, откинул его обратно к криулинцам.
Жарков сорвался с места, метнулся в толпу. Его закидало из стороны в сторону, точно щепку во время бури на озере: то он выскакивал, то скрывался в серых холстяных, сарпинковых рубахах, во взмахах корявых кулаков.
Он сам кричал, брал за плечи разъяренных мужиков, а мужики бросали злые слова куда-то в сторону. Жарков вертелся. В круговороте перед его глазами мелькал Илья Максимович: спокойный, сложа руки, он стоял в сторонке и посматривал на кипящий котел.
Звено пятое
1
После дождя в радостной испарине забилась земля. С соломенных крыш падали капли. На дороге в тепло-прелом навозе копались куры. В сельсовете за столом против Манафы сидел Шлёнка и коряво царапал по бумаге.
– Что еще-то? – спросил он, глядя на Манафу.
– Коров сколько в селе – указал?
– Указал.
– А лошадей?
– И лошадей.
– Кажись, семнадцатый раз за год всю скотину переписываем, – почесав за ухом, проговорил Манафа. – Что ж еще-то? Да, насчет массыи спрашивают. Пиши – главное внимание наше было массыи, бедноте и вообще внимание гражданам в обхождении… Написал? Ну вот. Еще что?
– Про «Бруски» закатить? Мол, на носу у мужиков артель села?!
– Про «Бруски»? – Манафа вновь почесал за ухом, подумал. – На носу-то, на носу… да ведь скажут: зачем сажали? Протоколец у нас есть – добровольно «Бруски» отдали. Нет, тут надо сторонкой как… Вон опять Ванька идет. Ты его тяни, Илья Максимович баил, – тяни его.
В сельсовет вошел Иван Штыркин. У него своя беда шире заволжских степей. Намедни в лес ездил, с возом в топь попал, надорвал лошадь – сдохла. Об этом грамотку дней пять тому назад достал, не хватало печати.
А без печати, слышь, не поверят – пособия не дадут.
За печатью и ходил несколько уж дней к Шлёнке.
– У-ух, умаялся, – Шлёнка вздохнул. – Чего тебе, Иван Ефимович? – ласково спросил он.
Штыркин затоптался у стола, протянул бумагу.
– Да вот, пришлепку.
– Чего? Пришлепку? – и Шлёнка строго посмотрел на него. – Советскую власть прошу в моем присутствии не оскорблять.
– Печатку, – смутился Штыркин.
– А-а. Ну, сейчас… Захар как там живет? Пускай заходит. Срочно вот доклад требует, – говорил Шлёнка, шаря по карманам печать. – Да где же она, Манафа? Вот тебе на. Тут доклад срочно, а тут печать… Ну, сиди, я сей минут…
– Да ведь я, – заикнулся Штыркин, – пятый денек хожу.
– Ну, пять дней ходил, а минутку обождать не можешь? Сиди. Вот тебе мой портфель в заклад.
Шлёнка сунул Штыркину брезентовый потертый портфель – подарок Манафы – и вразвалку вышел из сельсовета. Сначала он направился к баням на реку Алай, но что-то вспомнил, остановился, потом круто повернул к своей избе.
Первые дни и Шлёнке казалось странным, что именно он председатель на селе. Он не раз вспоминал и то, как шли выборы. Заовраженские голосовали на заседании сельсовета за своего кандидата, криулинские – за Шлёнку. Шлёнка прошел только потому, что у заовраженских было четыре голоса, а у криулинских – пять. Над тем, что главой Широкого – Шлёнка, на селе до упаду смеялись все. Да ведь над кем не смеются? Обвыкнутся. И сейчас уже некоторые, кто раньше и говорить-то не хотел со Шлёнкой, шапку перед ним ломают.
«Потому – машина в моих руках», – решил он.
Переступив порог своей избы, Шлёнка крикнул:
– Лукерья, обедать!
– Чего-о?
– Обедать, говорю.
– Господи Исусе Христе, – Лукерья закрестила перед ним воздух. – Да когда это у нас был обед? Ты что-о?
– Сожрала?
– Сожрала? Было бы что.
«Как жалованье получу – непременно обед завести», – решил Шлёнка, взбираясь на полати.
– Лошадь-то сдыхает! Председатель!
– Ну, и что ж теперь? Чай, я не дохтор? Ну, меня не тревожьте. Голова теперь для общества нужна, а она у меня одна – не сто их.
Но только было он прикрыл глаза и начал засыпать, как в окно с улицы забарабанила морщинистая, грязная рука.
– Кого это еще там принесло? Покою не дают.
– Ураган! – ответила Лукерья. – Эй, окно-то расколешь!
– Василь Егорыч! Егорыч, – неслось с улицы. – Ты председатель? Ты? Выдь-ка, выдь!
Шлёнка нехотя слез с полатей и, почесав бок, босой вышел на улицу.